A moongate in my wall: собрание стихотворений - [49]
Шрифт
Интервал
пьет черный кофе.
И вспоминая, как было дома,
над кружкой кофе и жю-де-помма,
склоняет каждый свою ермолку,
и слезы капают втихомолку.
22/23 марта 1974 г.
440. Старуха[207]
Старая старуха
с палкой шла
по дороге пыльной
вдоль села.
Старая старуха
утомилась,
отдохнуть на лавочку
садилась.
Старую старуху
тут спросили:
«Далеко ли, бабушка,
ходили?»
Старая старуха
отвечала:
«Далеко…
до самого начала!
У меня дороги
больше нет
я до дому
потеряла след…»
4 февраля 1975 г.
441. Ноктюрн («Гроздья рябины краснели над серым забором…»)
Гроздья рябины краснели над серым забором,
каркало хрипло в осеннем саду воронье,
нищие прятались с улицы в темные норы,
кутаясь тщетно в подбитое ветром тряпье.
Город вечерний устал от работы и замер.
Выла собака у чьих-то закрытых ворот,
путались в сумерках капли дождя со слезами
сирых, голодных, больных, стариков и сирот.
Только в часовне еще догорали лампады,
кто-то молился у полузакрытых дверей.
В мире так мало бывает тепла и отрады —
Боже, спаси и помилуй людей и зверей!
16 мая 1976 г.
442. Память о Пекине[208]
Открывали маленькие лавочки
под старинной городской стеной.
Продавали нитки и булавочки,
торговали чаем и ханой.
На закате, побренчав гитарами,
рано спать ложились старики;
молодежь прогуливалась парами,
и в садах пестрели цветники.
Так трудились, обрастали внуками,
наживали денежки порой,
отдыхали в праздник под бамбуками
возле желтой речки за горой.
А потом зарделось в небе зарево,
донеслась до города беда —
отобрали новые хозяева
нажить многолетнего труда.
Вот и все. Позакрывались лавочки
под разбитой городской стеной,
где цветы цвели — повяли травочки.
и гитар не слышно… ни одной.
10 октября 1976 г.
443. «Бродили у башни древней…»
Бродили у башни древней
под мартовским, злым дождем,
сидели в старой харчевне
за кружкой пива, вдвоем
чужие песни звучали,
цветы краснели в окне;
все было так, как в начале
в чужой, холодной стране.
18 апреля 1977 г.
444. Бессонница
Ночные мысли…
Пришли… ушли… вернулись снова.
Как клочья легкого тумана,
поднявшегося утром рано,
что в ветках ивняка речного
застряли, спутались, повисли.
Уйти куда-то…
Ближайшая к земле планета,
блестящая среди созвездий
от всех обид и всех возмездий.
18 июля 1977 г.
445. «Всходила луна, было небо жемчужно…»
Всходила луна, было небо жемчужно,
закрывалась какая-то тихая дверь.
Не пробуй молиться о том, что не нужно,
— ведь Богу виднее, что нужно, поверь.
Были в чем-то грехи, были где-то ошибки,
непрощенное кем-то давнишнее зло.
Лед на озере тонкий — путь болотистый зыбкий —
в каждой жизни не может быть вечно светло!
13 октября 1977 г.
446. «Мне сообщили, — кто-то приходил…»
Мне сообщили, — кто-то приходил
(а я не знала, я закрыла двери
и тихо с книжкой у себя сидела)
— и спрашивал меня
(я не слыхала, погрузившись в книгу,
— не слышала звонка, не отворила,
на зов и на звонок не отвечала!)
А после мне сказали, что меня
искали и как будто ждали встречи.
И я теперь не помню даже имя,
кто это был; я так и не узнала,
и был ли человек разочарован…
Но только я жалею до сих пор.
Ночью 28 октября 1977 г.
447. «В деревенской церковке темно…»[209]
В деревенской церковке темно,
холодно, запущено, бедно.
Ни одна не теплится свеча,
и колокола давно молчат.
Сквозь оконца пестрого узор
только месяц светит до сих пор
В уголках заброшенного храма
не один уже десяток лет
не витает запах фимиама,
и молящихся, конечно, нет.
Только, если приоткроешь двери,
ты услышишь у налоя, верно,
кто-то тихо плачет на духу,
и давнишние молитвы реют
где-то там, под куполом, вверху.
1 декабря 1977 г.
448. «Женщина в больнице умирала…»
Женщина в больнице умирала.
Попрощаться не пришел никто.
Эхо похоронного хорала
под осенним небом проплывало.
1 декабря 1977 г.
449. «Полощатся деревья на ветру…»
Полощатся деревья на ветру,
и только тихо здесь на дне, в овраге.
Растрепанные облака, как флаги,
пестреют и белеют ввечеру.
Июль? август? 1978 г.
450. Heard the Owl Call My Name («Сияет звездной ночью высота…»)[210]
Сияет звездной ночью высота,
сияет на гранитном склоне голом,
по очертаньям горного хребта
туман метет прозрачнейшим подолом.
И слышу я: меня зовет сова —
по древнему индейскому поверью —
теперь мне больше ни к чему слова —
я подошла к последнему преддверью!
24 ноября 1978 г.
451. «Кружевные фонтаны били…»
Кружевные фонтаны били
у серебряного дворца,
голубые стрекозы плыли
мимо мраморного крыльца;
тихо тренькали мандолины
за колоннами галерей,
аромат цветущей долины
наполнял изгибы аллей.
Но сновали серые тени,
завернувшиеся в плащи,
у парадной белой ступени
направляли свои пращи.
Закончились дни веселий,
и не стало невинных тех.
И никто в полумраке келий
не замолит смертельный грех.
В ночь на 12 декабря 1978 г.
452. Вскоре
Поставят крест, пропоют «Аминь»
и заторопятся прочь.
А вечер будет беззвездно-синь,
и вскоре наступит ночь.
И больше птицы не будут петь
в березе, что у ворот.
И все мне будет казаться впредь
как будто наоборот.
Я буду где-то лететь вверху,
забыв земные пути,
и Господа Бога, на духу,
буду молить:
«Прости!»
В ночь на 14 января 1979 г.
453. На смерть друга[211]
Гале (Ивановой) Гороховой
Никогда не пройдет обида…
Днем и ночью, ночью и днем,
каждый день по тебе панихида
в незабывшем сердце моем.
Ты ушла отсюда… куда же?
Вся земля подернулась тьмой.