Анна засмеялась: а ведь и правда! Мама вечно доводила все до абсурда.
Анне вдруг непонятно почему вспомнилось – тогда они только переехали в Англию, – как мама решила купить ей ботинки. Пришлось пройти пешком всю Оксфорд-стрит, от Тотнем-Корт-роуд до Марбл-арк, заходя по дороге во все магазинчики. Скоро стало понятно, что во всех этих «Долкис», «Лиллис и Скиннерс» и «Мансфилд» продается одна и та же модель. Но мама продолжала настаивать, что где-то, возможно, есть ботинки намного лучше и дешевле всех прочих. А когда они наконец купили точно такую же пару, что видели в самом начале, мама заявила:
– Зато мы, по крайней мере, знаем, что ничего не упустили.
Мама терпеть не могла что-нибудь упускать, реальное или воображаемое, – от пары дешевых ботинок до солнечного дня.
– Она романтик, – сказала Анна. – И всегда такой была. Папа тоже был романтиком, но на свой лад.
– Меня всегда поражало, что эмигрантская жизнь для твоей мамы была гораздо нестерпимее, чем для твоего отца. По крайней мере, судя по твоим рассказам, – заметил Ричард. – А ведь твой отец был писателем и действительно все потерял: и деньги, и известность, и язык, на котором писал. – Ричард разволновался – как всегда, когда заговаривал о папе. – Я вообще не понимаю, как можно после этого жить.
На мгновение Анна ясно представила себе папу: вот он сидит в обшарпанной комнатушке за разбитой пишущей машинкой и улыбается ласково и в то же время иронично, без тени жалости к самому себе. Анна неохотно позволила видению рассеяться.
– Наверное, это странно звучит, – сказала она, – но папа, мне кажется, относился к происходившему даже с каким-то интересом. А маме пришлось иметь дело с бытовыми проблемами. И для нее это было тяжело.
Когда папа больше не мог зарабатывать, обеспечивать семью пришлось маме: она пошла работать секретаршей. Мама не умела ни печатать, ни стенографировать, но тем не менее как-то умела без этого обойтись: записывала близко к тексту то, что ей диктовали. Она справлялась, но все это было ей ненавистно. Мама с Анной жили вместе в одной комнатушке гостиницы лондонского пригорода Патни, и ночами мама то и дело пускалась перечислять, чем в жизни она хотела бы заниматься, «и вот теперь этого уже никогда не будет». Иногда по утрам, собираясь на свою скучную работу, мама испытывала такую ярость, такое отчаяние, что от нее словно поднимался пар. Анна вспомнила, как один из маминых работодателей, человек с прилизанными волосами, занимавшийся продажей поношенных вещей, уволил маму: мол, его утомляет само мамино присутствие. Мама, вернувшись домой, расплакалась. Анна чувствовала себя беспомощной и виноватой, как будто могла что-то изменить!
– Какая досада, что мама заболела именно сейчас, – сказала Анна Ричарду, – когда у нее наконец все так хорошо устроилось…
После обеда Ричард вернулся к рукописи. Анна убрала со стола и принялась собирать вещи на случай, если все же придется лететь в Берлин. По какой-то неясной причине сама мысль об отъезде ужасала ее. «Ну почему? – думала она. – Почему все во мне противится этому?» Ей не верится, что мама серьезно больна, – вот почему. Или она боится возвращаться. Куда? В Берлин? К маме? Какие глупости! Как будто Анну могут оставить там навсегда…
Когда Анна вернулась в комнату, Ричард смял очередной лист бумаги и отправил в мусорную корзину.
– Ничего не выходит. Слишком многое отвлекает. – Он взглянул на часы: – Чем бы ты хотела заняться до звонка Конрада?
Что-то щелкнуло у Анны в голове.
– Боже! – воскликнула она. – Мы же собирались пойти к Диллонам. Я совершенно забыла! Надо срочно им позвонить.
– К Диллонам? О! Пить с начальником! – Ричард сделал протестующий знак рукой, когда Анна потянулась к телефонной трубке. – Не надо ничего отменять. Ему в любом случае придется сказать, если тебе потребуется лететь в Берлин.
Джеймс Диллон был начальником отдела драмы Би-би-си, и приглашение означало, что Анну собираются перевести с должности редактора на должность сценариста.
– Но мы должны быть дома, когда позвонит Конрад.
– Это в паре кварталов отсюда, и у нас уйма времени. Пойдем, – сказал Ричард. – Всё лучше, чем сидеть взаперти и хандрить.
Когда они вышли, уже стемнело. Из-за моросящего дождя внезапно похолодало. Анна запахнула пальто поплотнее и просто доверилась Ричарду, который вел ее через лабиринт тихих улочек. Ричард раньше бывал у Диллонов, а Анна – еще ни разу. Это Диллону пришло в голову повысить Анну. Но изначально ее побудил писать Ричард. Когда они впервые встретились, Анна дала ему прочитать рассказ, который написала между созданием картин (рисование она считала своей настоящей профессией).
– Это хорошо, – решил он. – Ты должна писать!
Но, хотя Анна подбирала слова с легкостью («Это гены», – сказал Ричард), ей казалось, что это занятие сродни шарлатанству: ведь в душе Анна считала себя художницей. Однако никто не горел особым желанием покупать ее картины, а вот получить работу на телевидении, пусть и не слишком ответственную, не составило для нее труда. К тому моменту, когда они с Ричардом поженились, Анна редактировала пьесы, а теперь ее собирались официально назначить сценаристом. Все случилось настолько внезапно, что она продолжала относиться к сценарной работе как к чему-то из мира Ричарда.
