А. К. Толстой - [3]

Цельным, гармонически-ясным было творчество Толстого, таким же воспринимали его самого окружающие. Но значит ли, что люди с гармоническим мироощущением постоянно веселы? Конечно, нет. «Я понимаю, отчего натуры такие глубоко печальные, как Мольер и Гоголь, могли быть такими комиками, — писал Алексей Константинович. — Чтобы хорошо передать что-нибудь, хорошо оценить, нужно быть вне этого, так же как надо выйти из дому, чтобы срисовать фасад здания». Многие из сатирических произведений Толстого искрятся не только юмором, но и озорством. А между тем он говорил о себе своей будущей жене: «Поверь, что вся моя жизнь полна грустью, независимо от того, что принесла с собой наша любовь. Никто никогда об этом не догадывался, никто не смог бы понять меня, только ты в состоянии понять. Во мне есть постоянная грусть каждого мгновения; никогда, с тех пор как я стал мыслить, а началось это в ранней юности, я не был в согласии а самим собой…» Печальный… да, но не угрюмый! «Печаль моя светла…», светлая пушкинская печаль, легкий налет меланхолии, который внезапно может исчезнуть. Излюбленным, неоднократно повторяемым образом, рисующим его внутреннее состояние, был у А. К. Толстого «золотой узор на темной ткани»:

Да, братцы, это так, я не под пару вам,

То я весь в солнце, то в тумане,

Веселость у меня с печалью пополам,

Как золото на черной ткани,

А дальше он говорит:

Но дайте погрустить, и, может быть, я вас

Еще опережу неудержимым смехом!

Веселость с печалью пополам — это и есть равновесие, гармония. Стихотворение Толстого «Бывают дни, когда злой дух меня тревожит…», пожалуй, самое мрачное во всей светлой лирике поэта:

И сердце он мое напитывает ядом,

И речи горькие влагает мне в уста,

И все, что есть во мне порочного и злого,

Клубится и растет все гуще и мрачней…

Простым и ясным языком, безо всякой усложненности, говорит здесь поэт о периодах упадка духа. Но главное, несмотря на то, что все в это время представляется ему мрачным, он понимает, что дух этот:

…Лживым зеркалом могучие размеры

Лукаво придает ничтожным мелочам.

Таким образом, устраняется обобщение, характерное для дисгармоничного мироощущения.

О гармоничности Алексея Константиновича Толстого можно говорить в том плане, что ни в его творчестве, ни в его личности нельзя найти каких-либо болезненных изломов. Но до полной внутренней гармонии, конечно же, было далеко:

В совести искал я долго обвиненья,

Горестное сердце вопрошал довольно —

Чисты мои мысли, чисты побужденья,

А на свете жить мне тяжело и больно.

Это чисто русская благородная невозможность испытывать состояние внутреннего благополучия, успокоенности.

И душа собою вечно недовольна —

этим признанием А. К. Толстой родствен каждому большому русскому писателю.

Говоря «мир художника», мы подразумеваем нераздельное единство личности и жизни, творца и произведений. «…Отчего самая простая вещь, сказанная честным и благородным человеком, проникается его характером? Должно быть, в писаной речи происходит то же, что в голосе», — размышлял Алексей Константинович в письме к Я. П. Полонскому.

Формулу Пушкина: «Слова поэта суть уже его дела» — принято считать исчерпывающей. Однако целиком высказывание Пушкина, приводимое Гоголем, звучит так: «Державин не совсем прав: слова поэта суть уже его дела». Здесь стоит обратить внимание на слова: «не совсем прав» и на слово «уже». Представляется более верным истолкование этой мысли Пушкина таким образом, что слова столь же значимы, сколько и дела поэта. Совсем разделить их было бы неверно, поэтому Пушкин вовсе не категоричен в своем утверждении. Стихи могут вырасти «из сора», поэт может в частной жизни не быть героем или великомучеником, но слишком буквальное понимание пушкинских (а вслед за ним и многими другими повторенных) слов настораживает. Большой художник не может не быть личностью, личность же подразумевает сознательное, осмысленное, часто выстраданное отношение к миру.

В стихотворении «Поэт» А. К. Толстой как будто совершенно соглашается с Пушкиным, однако у него поэт не «всех ничтожней», его определение мягче:

Меж людей он добрый воин

Или мирный гражданин.

Другое дело, что лучшее, высшее, достойнейшее из присущих художнику качеств, благороднейшие его побуждения, диктуемые его мировоззрением, его принципами, обусловливают наряду е дарованием достоинство художественных творений.

«Я перечел Гейне и нахожу, что он истинный поэт, и поэт замечательный — и чрезвычайно оригинален. Как мог он быть дурным человеком?» — восклицал Алексей Константинович Толстой, находя именно в творчестве Гейне «чувства злобы, ненависти и даже самые низкие». Его недоумение становится понятным, когда узнаешь, каким безупречно благородным человеком был он сам. А. А. Фет в «Моих воспоминаниях» пишет, что если и верно пушкинское определение поэта, то оно не может быть применимо к А. К. Толстому, который никогда вследствие своих высоких душевных качеств не мог быть ничтожным. Как бы ни оценивали художнический дар Алексея Константиновича современники, в одном все соглашались — человеческие его качества были выше всяких похвал. Сам же он считал, что «направление должно быть в жизни, и тогда оно само собой выразится в литературе…». В этих словах Толстого, как нам представляется, глубокая правда. Даже если художник являет собой личность крайне раздвоенную, если его исповедание веры, его принципы не соответствуют неблаговидным житейским поступкам — противоречие, отмеченное Пушкиным: «Проповедую из внутреннего убеждения, но по привычке пишу иначе», — то ведь в творчестве всегда отражается лучшее «я».