А дальше только океан - [9]

— Так и я ее сторонник! — Павлов недоуменно пожал плечами. — Как же без нее?

— За эти дни я присматривался к вам, — продолжил Ветров. — К счастью, у вас не то. Люди сразу почувствовали, что ваша требовательность идет от уважения.

Павлов в душе порадовался, что политработник нашел простые слова для выражения сути командирского отношения к подчиненным. «Да, требовательность, соединенная с уважением, действительно главное», — подумал он, а вслух продолжал доискиваться:

— Тогда в чем же трудности, Валентин Петрович?

— Понимаете… — Ветров остановился, словно размеренно похрустывающий снег мешал ему сосредоточиться. — Понимаете, был такой стиль у вашего предшественника — везде «я», «я». Не любил советоваться ни с кем, прислушиваться. Грубоват был, неуважителен…

— Выходит, если это исключить, то все пойдет на лад?! — воскликнул Павлов. — Тогда задача проста.

— Не скажите! — Ветров ботинком бодал сугроб, словно вымещал на нем свою досаду. — Философия Николаенко отдельным нравилась. А чего проще? Начальник сам все знает. Плыви, куда несет, и соображать не надо. Остановишься — толкнут. И опять порядок.

Они повернули обратно, сопка осталась за спиной. Теперь звезд снова было много, как в начале вечера.

— К тому же Николаенко — все-таки личность, — добавил Ветров. — Умный, обаятельный, красиво говорил. По виду — морской волк. Такие привлекают. Подражатели появились. Вот их вам и надо иметь в виду…

— Хорошо, Валентин Петрович. Спасибо за пожелания. — Павлов наклонился, осторожно отвел в сторону колючую ветку, и они не спеша свернули к Верхней улице. — Завтра соберем руководителей, тогда и потолкуем подробнее.

— Уже не завтра, — Ветров всмотрелся в часы. — Первый час…

Только теперь Павлов заметил, что городок окончательно погрузился в сон. Лишь в одном окне горел свет и за дымчатой занавеской металась шаткая, изломанная до самого потолка тень. Где-то вдали надрывно басил буксиришка, ему лениво вторили охрипшие за день собаки.

— Самойленко наш, — Ветров кивнул на горбатую тень, — английский зубрит. В академию готовится.

Павлов, видимо целиком поглощенный заботами наступающего дня, не отозвался, и они молча подошли к дому.

ГЛАВА ВТОРАЯ

«Не слышны в саду даже шорохи… Не слышны в саду…»

«Маячок»… — догадывается Павлов, еще находясь в плену утреннего сна. — Зачем Велта на такую громкость включила? Соседей разбудит. — Он нехотя приоткрывает глаза. В незанавешенные окна пробивается рассеянный свет уличного фонаря, выхватывая из полумрака голую лампочку на потолке и такие же голые стены. — Где я?.. Где Велтины кувшинки? Ах да… — Он снова закрывает глаза, надеясь продлить сон. Где-то далеко бубнит приемник, вместо музыки теперь доносятся обрывки фраз: «…Беринга, русского мореплавателя…», «…относительная влажность воздуха…» — Ну и слышимость! Поди, этажа два пробивает». Но у женщины-диктора голос приятный, говорит она мягко, уютно, словно убаюкивает. Так, кажется, и добавит: «Можете еще подремать, товарищ Павлов, целых семнадцать, пардон, целых шестнадцать минут…» Голос этот знакомый, а фамилию диктора Павлов сразу вспомнить не может, отчего сон окончательно отлетает.

«Что-то Велта с Виктором-младшим поделывают?.. — Павлов прикидывает: — На Балтике уже вечер, сидят, наверное, у телевизора, а мыслями здесь. Тревожатся. Велта, во всяком случае. Нет, Витька тоже… Жаль парнишку с учебы срывать — так трудно было в ту математическую школу попасть! Хотя, зачем срывать? Поживет у деда, а там поглядим. Скоро Новый год, чего доброго, закрутишься и телеграмму им забудешь послать… Да, пожалуй, мне и впрямь не повезло с переводом. Недаром Панкратова, по его словам, ничего в нашей части не удовлетворяет… — Павлов нажал на кнопку будильника, чтобы зря не трещал, и встал с раскладушки. — А может, Панкратов с Тереховым сгущают специально для меня? Прием известный, сам когда-то пользовался. Но Ветров-то почему обеспокоен, считает, что кое-кого из офицеров обязательно надо подправлять? Да и сам я за неделю на беглый глазок многое заметил, с чем не примиришься. Взять дежурную службу — у матросов свободное время, а офицер-дежурный от них подальше… Воссоединю!»

Хлопоча с завтраком, Павлов смотрит на свое отражение в чайнике: растянутые глаза, сивые виски, остальное смазывается, удаляется…

«Поседел ты, друг, за последний год», — укоряет он себя, словно сам в том виноват.

Командира ждали. Офицеры уже расселись за длинным столом и листали блокноты, будто написали туда бог весть сколько и сейчас все это выложат новому командиру. Как принято в таких случаях, Павлов объявил, что вступил в командование, что ждет от них рапортов, хотя с каждым будет говорить отдельно и подробно.

Офицеры пока ничего не писали, но явно к тому готовились. Рыбчевский занес красную ручку с фигурным набалдашником и, казалось, сейчас застрочит с быстротой стенографистки.

Павлов и в самом деле собирался произнести свою «программную» речь, изложить, в чем состоят его требования, что ему по душе, а что совсем наоборот, но его вдруг остановила эта занесенная красная ручка. «Плыви, куда плывется, и думать не надо, — вспомнил он сетования Ветрова. — Дудки, братцы! «Программной» речи не будет, послушаю-ка я вас!»