999. Последний хранитель - [19]

— Объясни мне, какую тайну скрывает ковер.

— Да никакой. Рисунок в центре объясняет все. Я тебе уже говорил. Древо жизни заключено в сосуд. Смотри, Джироламо. Это древо познания, древний символ жизни, а сосуд — женщина, мать, Богиня всего сущего.

Джованни взял друга за руки, но тот отвел глаза.

— Этот ковер создан неосознанно. Руки, выткавшие его, очень искусны в своем ремесле, но их хозяин абсолютно невежествен. Эти руки принадлежали девушке или юноше, которые работали с утком и основой под звездным небом или в мастерской много веков назад. Они выткали древний опыт поколений, общий для всех народов.

— Почему же тогда сорвать яблоко с древа познания сочли первородным грехом?

— Я уже сказал тебе, Джироламо. Если ты подобен отцу, то станешь ли падать ниц перед его слугой, который называет себя Папой, падре, жрецом и так далее?

— Нет, конечно.

— Вот ты сам и ответил на свой вопрос. Знание — дар истинный, но кое-кто вывернул термины наизнанку. С равенством нет ни власти, ни Церкви, ни Папы. А со знанием нет ни греха, ни разврата. Есть только любовь, Джироламо.

~~~

Флоренция

Понедельник, 19 сентября 1938 г.

По радио шла прямая трансляция чуда — святой Януарий источал кровь. Но Вильгельм Цугель репортаж не слушал. Наоборот, радио можно было выключить. Офицер СС, доверенное лицо генерала Гейдриха, шефа гестапо, получивший задание курировать операцию «Мирандола», включил приемник час назад, и все это время тот работал на полную мощность. Цугель надеялся, что громкий звук заглушит крики девчонки, которую он только что изнасиловал. Она лежала на постели, привязанная за руки и за ноги.

Цугелю нравились итальянские путаны. Эти девицы сильно отличались от немецких. Соотечественницы, на его вкус, были слишком профессиональны и холодны. Они соглашались на все, на любые извращения, лишь бы хорошо платили. Итальянки — другое дело. Они мололи кучу всякой ерунды, извивались, ругались, орали и плакали. И чем больше они сопротивлялись, тем сильнее он возбуждался и тем острее было наслаждение. Эта ему сразу понравилась: славная девчонка, домашняя. Она попыталась кричать, когда он ее привязывал. Цугель сразу засунул ей в горло платок, потом испугался, что шлюшка задохнется насмерть и все развлечение пойдет насмарку, и продел ей его между зубами, как уздечку. Воплей богомольных старух вокруг святого Януария перед микрофонами государственного радио Италии вполне хватало, чтобы заглушить хрипы женщины и звон бешеных ударов, когда он с наслаждением хлестал ее по щекам, грудям и бедрам.

Вильгельм Цугель был удовлетворен содеянным, одевался и подумал о работенке, которую предстояло сделать через несколько дней. Убивать ему не так нравилось, как насиловать женщин, но обеспечивало некоторое наслаждение, особенно если приносило приличные деньги, уважение начальства и превосходство над равными. Такое не каждому по плечу, и Цугель это хорошо знал. Сознание того, что он полезен, а в некоторых случаях необходим, наполняло его гордостью, придавало еще больше сил. Ему предстояла работа высокого класса. Убийство должно было выглядеть как естественная смерть, иначе этот ничтожный идиот Вольпе получит серьезные проблемы по части овладения книгой.

Агент гестапо с удовольствием взглянул на себя в зеркало. Теперь его заказчиком был прославленный Третий рейх. Однако он хорошо знал, что все может и перемениться. Вильгельм никогда особенно не заботился о будущем. Везде и повсюду хозяева, кто бы они ни были, хотели только одного: власти. Если он будет точно выполнять приказы и обеспечивать им средства к ее достижению, то без работы не останется.

Цугель облачился в элегантную твидовую куртку, что было единственной уступкой английской моде, и затянул ремень на талии. Вытащив из кармана расческу, он зачесал черные волосы назад и с раздражением заметил, что они стали редеть. Его личный врач в Берлине сказал, что это следствие псориаза, покрывшего руки несводимыми красными пятнами. Он натянул легкие шелковые перчатки, купленные в Риме, взглянул в окно на кусочек набережной Арно и вышел из грязной комнаты борделя, расположенного в квартале Сан-Фредиано. Перед этим, вытащив из бумажника купюру в сто лир, он со смехом положил ее на опухшее лицо женщины. Ему захотелось побыть щедрым: ведь тогда хозяйка не предъявит никаких претензий и не обратится куда следует. Было бы досадно оправдываться перед обычной полицией как раз тогда, когда ему предстояла встреча с тайной.

OVRA[16] находилась неподалеку, и Вильгельм решил пройтись пешком. Здесь было теплее, чем в Риме, и ему недоставало легкого ветерка, порой смягчавшего жару. Но Флоренция — город маленький, и то, что в столице оказывалось разбросанным там и сям, тут сосредоточивалось на маленьком пятачке в центре. От Борго Сан-Джакомо он направился к Понте Веккьо. Лавки ремесленников поблескивали золотом. Так и хотелось запустить руку в витрину и стянуть какое-нибудь тяжелое ожерелье, свисавшее, как рождественский подарок. Но он знал, что из-за прилавка за ним пристально следили маленькие глазки лавочников.

— Евреи, — прошипел он с презрением, ускоряя шаг. — Ладно, придет и ваш черед.