60 лет не возраст, 2003 № 02 - [26]

МОМЕНТЫ ИСТОРИИ

Стрельцы перед казнью

Сергей Малинин

"Помню, я когда-то свечу днем на белой рубахе видел с рефлексами. Отсюда все стрельцы и пошли. Когда я их задумал, у меня все лица сразу так и возникли. И цветовая раскраска вместе с композицией".

Так рассказывал Василий Суриков Максимилиану Волошину историю создания картины “Утро стрелецкой казни”. Он всегда шел не от идейного содержания, а от зрительного образа. Достаточно было малейшего внешнего толчка, чтобы его богатое воображение начало создавать новый сюжет. “Боярыня Морозова” родилась из вороны на снегу, “Стрельцы” — из зажженной свечи.

Но воображению нечем было бы питаться, если бы Суриков не получил с самого детства запас художественных впечатлений. Эхо старины отдавалось в их сибирском доме. В семье соблюдались старинные обычаи, бережно хранились доставшиеся от предков-казаков оружие, одежда, утварь. Приехав после учебы в петербургской Императорской академии художеств в Москву, он смог переплавить свои детские впечатления в образы потрясающей силы.

“Началось здесь, в Москве, со мною что-то странное, — рассказывал Суриков. — Прежде всего почувствовал я себя здесь гораздо уютнее, чем в Петербурге. Было в Москве что-то, гораздо больше напоминавшее мне Красноярск, особенно зимою. Идешь, бывало, в сумерках по улице, свернешь в переулок, и вдруг что-то совсем знакомое, такое же, как и там, в Сибири. И как забытые сны, стали все больше и больше вставать в памяти картины того, что видел в детстве, а затем и в юности, стали припоминаться типы, костюмы… Но больше всего захватил меня Кремль с его стенами и башнями. Сам не знаю почему, но почувствовал я в них что-то удивительно мне близкое, точно давно и хорошо знакомое… И вот однажды иду я по Красной площади, кругом ни души. Остановился недалеко от Лобного места, засмотрелся на очертания Василия Блаженного, и вдруг в воображении вспыхнула сцена стрелецкой казни, да так ясно, что сердце забилось. Почувствовал, что если напишу то, что мне представилось, то выйдет потрясающая картина”.

“Утро стрелецкой казни” было выставлено на 9-й передвижной выставке 1 марта 1881 года и вызвало множество споров. Публика, в течение целого десятилетия воспитывавшаяся передвижниками на литературной значимости и даже поучительности сюжетов, не приняла картину. Критики начали давать молодому художнику советы, причем живописная ценность полотна как будто выпала из их поля зрения. Газета “Московские ведомости” писала: “На чьей стороне стоит художник, изображая эту историческую минуту? Судя по тому, что главное место отведено семейному прощанию, отчаянию отцов, матерей, жен и детей, можно думать, что г. Суриков не на стороне Петра.

Тогда ему следовало пояснить нам свою мысль и наглядно изобразить перед нами, чем вызываются его симпатии к стрельцам. А если он симпатизировал стрельцам, то их следовало изображать не с такими разбойничьими лицами, как, например, у рыжебородого стрельца на первом плане…”

Не только критики, но и товарищи по цеху пытались “подправить” картину. "“Помню, “Стрельцов” я уже кончил почти, — рассказывал Суриков. — Приезжает Репин и говорит: “Что же это у вас ни одного казненного нет? Вы бы вот здесь хоть на виселице, на первом плане повесили бы кого”…Я и пририсовал мелом фигуру стрельца повешенного. А тут как раз нянька в комнату вошла — как увидела, так без чувств и грохнулась. После стер повешенного и больше уж не писал”.

По какой-то непонятной сейчас причине зрителям не хватало драматизма в этой картине. А ведь в ней есть огромный заряд напряжения. Правда, достигается оно не совсем обычным способом. Стрельца, ведомого на казнь, Суриков изобразил со спины. Зритель не видит лица приговоренного к смерти человека. Натурализм вообще чужд Сурикову, ему гораздо важнее показать психологию людей, встречавших смерть с мужеством и достоинством. Конечно, характеры у всех его героев разные. Рыжебородый стрелец не смирился, он готов, кажется, броситься на царя. Чернобородый стрелец в красном кафтане стоически воспринимает все происходящее. А возвышается над всеми фигура в зеленом кафтане — стрелец склоняет голову, прощаясь со всем “дольним” миром.

Как бы пи были выразительны фигуры стрельцов, все они “молчат”. И тем не менее эмоционально картина действует как взрыв. Она наполнена истинным страданием. Ощущением несправедливости смерти, жестокости власти. И конечно, горем матерей, жен, детей. Именно они “озвучивают” картину.

Обычно искусствоведы видят главную идею картины в противоборстве двух миров: старого, отходящего, и нового, в котором зарождалась Россия молодая. Новый мир — это молодой царь, “поднявший Россию на дыбы” путем самых радикальных, крутых преобразований. Он только что вернулся из своего первого заграничного путешествия, так называемого “Великого посольства”. Повидав разные страны, познакомившись со многими достижениями европейской культуры, он вернулся в Россию наполненный великими замыслами. И вся его фигура говорит о несгибаемой воле, о твердой решимости, с которой он готов бороться со всеми, кто будет мешать ему в его деятельности. А стрельцы привержены патриархальной старине, перемен они не желают. По наущению сестры Петра, царевны Софьи, они подняли бунт, порешив “идти к Москве, разорить Немецкую слободу и побить немцев за то, что от них православие закоснело, побить и бояр… государя в Москву не пустить и убить за то, что почал веровать в немцев, сложился с немцами…”. Мятежные стрельцы были быстро разгромлены, и, вернувшись в Москву, царь учинил сыск и казнь.