50 & 1 история из жизни жены моего мужа - [11]

– Ты, прошмандовка, собственное дите заведи и хоть жопой в форточку его высовывай, – порекомендовала бабушка ошалевшей учительнице. – Чтобы завтра же пересадила. И нечего на меня глазами шмыркать!

Конфликт удалось загладить только с помощью французских духов и моего папиньки, который и с цирковым медведем договорится.

Большая часть моего переходного возраста также перепала на бабушку. В отличие от матери, которая продолжала «майн кампф» до восемнадцати лет включительно, бабушка заняла позицию созерцателя, разумно рассудив «таки перебесится». Нет, конечно, мне периодически вставлялось за курево, алкоголь и мужеский пол, но делалось это исключительно беззлобно и для галочки. Так, помню, когда впервые в жизни я учудила лечить безнадежную любовь паленой водкой и мама размахивала вокруг моего носа половой тряпкой, бабушка спокойно отвела меня в ванную и буровила водой до тех пор, пока я не начала жаловаться, что сейчас «печень выблюю».

– Вот и свидитесь, – ухмылялась мне в ответ бабуся, разводя очередную порцию марганцовки.

Каждый мой успех или неуспех бабушка воспринимала спокойно, как должное.

«Хорошо учишься? Молодец, я всегда знала, что ты будешь умненькая».

«Плохо учишься? Не переживай, на хер никому не нужны эти формулы, выйдешь замуж и забудешь».

«Петя бросил? Да и черт с ним, у него левый глаз косит».

Уж не знаю почему, но мое скорейшее замужество долго не давало бабке покоя. Каждого моего ухажера помнила она поименно, каждого приглашала в гости и каждому пекла пироги.

Когда я иной раз возмущалась, дескать, ба, ему не конфет надо, а кочергой по простате, она всегда мне возмущенно отвечала:

– Ты не знаешь, Катька, как жизнь может распорядиться, а семья – это для женщины самое главное.

Когда Ф. привезли из роддома, бабушка решилась на поступок. Крайне редко покидающая квартиру больше чем на полчаса, она села на автобус и приехала к нам. Под пальто был незнакомый халат. Только потом я поняла, что ради правнука бабушка нацепила новую одежонку – на поле болталась бирка. Растолкав родственников, сгрудившихся вокруг орущего комочка, она взяла его на руки и сказала:

– Ну и сволочи, как кота назвали…

Двадцатитрехлетняя осада кончилась. Эпоха Кати перетекла в эпоху Тимофея.

Каждое воскресенье его пичкают котлетами, провернутыми по семь раз, после чего играют в «ясстрел» и в «араж». Да, конечно же, Ф. – самый умненький, самый красивенький, а все, кто так не считает, будут жопой в форточку…

***

Заболели вчера. Звонит.

– Чиво там у тебя?

– Температура.

– Привози ребенка.

– Как же ты будешь с ним целый день?

– А кто же еще, кроме меня, кровиночку пожалеет?

Через четыре дня бабуле восемьдесят. У нее двое детей, одна внучка и один правнук, пирожки, огород и фикус на окне. Бабушка успевает везде и всюду. Как-то раз я ей сказала:

– Ты же не обязана, у тебя возраст.

Мы не разговаривали неделю.

И может, это, конечно, замечательно, когда никто никому ничего не должен, но я так рада, что мне и Фасолию досталась такая несовременная бабка. Потому что правильная бабка нам досталась. Настоящая.

НЕ ЛЮБЛЮ

Я не люблю работать. Никак. Никогда. Ни в каком виде. Я могу вполне радостно сочинять ерунду на десять страниц, но как только станет известно, что за эту ерунду кто-нибудь заплатит, – баста. Слова не клеятся, предложения не строятся, ночной сон ни к черту. И даже прекрасные мечты о весенних сапогах не позволяют переводить тексты в деньги. «Где еще эта весна, – говорю себя я, – да и вдруг будут в моде кеды?» Кеды, как и юбки, и платочки, купит муж. Муж не любит работать, но любит меня одевать, и в этом мы с ним едины. Я тоже люблю себя одевать, и тетеньки-продавщицы любят меня одевать, и подружки любят, и даже друзья. Без одежды я блеклая, как заспанная моль, и добрая, как китайский пупс. В одежде я видная и злая, как, впрочем, и всякий везунчик. Да, мне повезло: есть кто-то, кто любит меня одевать.

Я ужасно не люблю рассказывать анекдоты. За всю жизнь я не рассказала ни одной, даже самой простенькой, хохмочки так, чтобы кому-то стало смешно. Если анекдот хороший, давлюсь смехом посередине, если плохой – не запомню и перевру начало с концом. Еще хуже – если мне кто-то рассказывает анекдоты. Это даже хуже, чем сны. Хотите, чтобы вас бросил любовник? Каждое утро рассказывайте ему о том, что вам приснилось. Страшнее анекдотов и снов только новости, но про них мне все равно – я не знаю, кто такой Грызлов.

Еще не люблю танцевать. Потому что не умею. Я вообще не особенно люблю то, что не умею: это очень удобно. Не умею варить харчо и не люблю его, и все счастливы. Но с танцами обидно. Почти все умеют танцевать, а я никак. Как будто какой-то кукольник переложил мне бусин в конечности, и теперь ему тяжело и неудобно тянуть за веревочки: вместо движения – судорога, вместо поворота – рывок. Как-то раз мне изменили с танцовщицей, и это было как плевок в лицо. Нет, если бы мне изменили со спортсменкой, тоже было бы обидно, но с танцовщицей – это совсем смерть получилась. Пришлось начать заново.

Заново я тоже не люблю. Я консерватор. Если есть четыре дороги, я непременно буду ходить по одной. Переставить часики с полки на полку – терзания: а надо ли? А вдруг, когда я вновь посмотрю туда и не увижу своих часиков, станет мне плохо, ну или не плохо, а как-то по-другому – сама не знаю как? Неведение всегда пугало меня: до сих пор не могу войти в темную комнату без зажмуренных глаз. Даже когда выпью. Даже когда много. Только вслепую, рукой по стене до выключателя. Только так. Однажды, когда мне было пять, свет не зажегся – перегорела лампа. Бабушка нашла меня в углу, скрюченную в клубок, и с тех пор я всегда засыпаю с ночником.