5 декабря 1965 года - [68]

Да, «митинг гласности» положил начало диссидентской традиции демонстраций на Пушкинской площади. Но никогда эти демонстрации не были средством политической борьбы. Хотя бы уже из-за того, что диссидентство, как и правозащитная деятельность, лежит совсем в иной плоскости, нежели политика. Сравните и попытайтесь поменять местами прилагательные речевых клише «прожженный политик» и «наивный правозащитник». Получается откровенная несуразица.

Даже этот нехитрый прием ясно показывает всю разноплановость политической и правозащитной деятельности. Примем во внимание и очевидное отсутствие всякой публичной политики в советскую пору. Место политической деятельности здесь занимала так называемая политическая работа, породившая, в частности, термин «политработник». Инакомыслящий по определению не мог «находиться на политической работе», поскольку это выражение означало службу в партийных органах. Он мог быть лишь объектом этой работы, когда его инакомыслие становилось поводом, как минимум, для пресловутого «профилактирования».

Разумеется, запрет публичной политической деятельности порождает ее нелегальную форму. Точно так же тоталитаризм с его единомыслием порождает диссидентство. Заметим, что, напротив, с демократией — чисто логически — инакомыслие несовместимо, поскольку та базируется на плюрализме: информационном, мотивационном, позиционном, культурном, форм собственности и т. д.

Будучи естественной функцией нормального думающего человека, свободомыслие в условиях тоталитарного режима превращается в инакомыслие как форму отклоняющегося поведения. Тем самым норма и исключение меняются местами. И в этом своем качестве исключения из правил диссидентство становится уделом тех, кто особенно остро, почти физиологически ощущают замкнутость политического пространства и отсутствие свободы. Эдакая социальная клаустрофобия.

Но, главное, инакомыслие рождается не как сознательный и прагматически выверенный протест против режима, а — особенно среди студентов и старшеклассников — как почти инстинктивная реакция на его противоестественность и несправедливость. Невозможно пройти мимо того факта, что многие из героев 5 декабря и последующих демонстраций не просто писали стихи, но были талантливыми поэтами. Естественно, нонконформистами — гонимыми и непечатаемыми. Для них политическая оппозиционность была лишь одним из сюжетов, проявлением — причем отнюдь не главным — их литературных позиций. Она складывалась в первую очередь из эмоций и образов, а вовсе не из доктрин или сверхдальновидного расчета.

Там, где ветер дипломат там, где дождик ювелир там, где сотни лет подряд мысли на расстрел вели…Это родина тоски плодородной лжи участок, где кровавые виски в ледяной наган стучатся. Пусть поймет меня страна с манифестами резни как сливались имена медью капая с ресниц!

Это из Леонида Губанова с его откровенным пренебрежением ко всем знакам препинания кроме восклицательного — почти обязательного заключительного аккорда многих его стихов. Он не дожил не только до бронзы, но даже до типографского гарта, оставив после себя россыпи рукописей.

В значительной мере литературная по своему происхождению политическая оппозиционность, характерная, на мой взгляд, для Вадима Делоне, Юлии Вишневской, Владимира Батшева и других молодых поэтов, объединявшихся в неформальную группу СМОГ, а позднее и ФРАМ (участники последнего облюбовали для своих поэтических бдений памятник Гоголю на одноименном бульваре), усиливалась традиционной героизацией фронды и апокрифическими представлениями о методах отечественной внутрилитературной борьбы первых десятилетий XX века. Она легко трансформировалась из рифм и ассонансов в конкретные публичные поступки, и наоборот. Таким образом политическая демонстрация становилась в определенном смысле формой литературного творчества. В свою очередь, власти квалифицировали подобные проявления политического инакомыслия либо как сознательный вызов и подрыв строя, либо как психическое нездоровье. В результате, сталкиваясь с естественной реакцией противоестественной системы, диссидентство в силу объективной необходимости принимало нелегальные формы, хотя его носители лишь инако мыслили, а вовсе не боролись за власть.

Конечно, диссидентство появилось в Советском Союзе задолго до 5 декабря 1965 года (хотя сам термин — значительно позже), но обычно носило индивидуальный и скрытый характер. Вероятно, оно так никогда и не стало бы явлением общественной жизни, фактором, реально влияющим на политические процессы, если бы не вышло за стены столичных и провинциальных кухонь, не объективировалось в «самиздате» и «тамиздате», демонстрациях на Пушкинской площади и прочих «замесах». Только тогда защелкали фотоаппараты иностранных корреспондентов, заговорили радиоголоса и ленивый взгляд мирового общественного мнения, с которым приходилось считаться даже кремлевским старцам, на несколько лишних мгновений задержался на теме прав человека в СССР.

Те же, кто вышел на площадь к памятнику поэту, были невообразимо далеки от тех политических спекуляций по их поводу, которые появятся потом в полном соответствии с конфронтационной логикой двухполюсного мира. Главным для них — может быть, и неосознанно — было желание почувствовать себя