5 декабря 1965 года - [60]

Рассказывает Владимир Батшев

Как и положено по первому разу, я пробыл в дурдоме 21 день. Там меня кололи всякой гадостью, а потом приходили гэбэшники и начинали меня допрашивать, надеясь, что, будучи не в себе от лекарств, я все расскажу. Но у меня была хорошая школа. Буковский меня научил: о том, о чем нельзя говорить, — не думать и тогда ни в каком состоянии этого и не скажешь. И я ничего не сказал, не проговорился.

Выписали меня с диагнозом: параноидальный синдром. Поставили на учет.

Из воспоминаний Ирины Кристи [175]

Когда меня отпускали из милиции, С.Я., который попал туда вместе со мной, еще оставался там и ждал своей очереди на «беседу». Придя к Айхенвальдам, я ему позвонила. Он уже был дома и сказал, что, кажется, ляпнул что-то лишнее.

На другой день мы с ним встретились у тех же Айхенвальдов, и Юра опять внимательно выслушал каждую фразу С.Я. Оказывается, будучи схвачен, он решил, что запираться бессмысленно, так как «они уже всё знают». Врать он не хотел, а отказаться отвечать ему не пришло в голову. И он сообщил, что о демонстрации знал заранее, знал, что в основном будут филологи, что организатор демонстрации — Есенин-Вольпин. И что узнал он обо всем этом от меня. Рассказал, что я пошла на площадь из сочувствия к арестованным, а он пошел, чтобы меня охранять. Вот и охранил!

Юра сказал ему: «Видите ли, С.Я., исходить из того, что они «всё знают», не следует, ибо они часто не знают, а делают вид. Взывать к их человеческим чувствам тоже не следует, ибо это не люди, а государственные машины». Затем под режиссурой Айхенвальда мы долго вырабатывали и репетировали в лицах сцену следующей беседы с органами — на случай, если меня или С.Я. опять вызовут. Вполне в Юрином стиле мы пытались согласовать две версии, мою и С., что, конечно, было невозможно. Ясно было, что он сказал правду, а я соврала.

Тем не менее именно о его присутствии на площади тут же сообщили на его службу. Был большой скандал, сложные объяснения с начальством. С.Я. повторил свою прежнюю версию. «Какой ужас! — воскликнула его начальница. — Если вам так дорога эта Кристи, то почему вы ее просто не заперли в комнате?» Мне было его очень жалко, но и стыдно за него — меня шокировала эта неуместная правдивость. Хотя, как потом выяснилось, никак особенно он меня не подвел.

(Вообще-то С. был крепкий парень. За несколько лет до того он не побоялся заявить о своем намерении выйти из комсомола, сказать, что ему комсомол не нужен. И несмотря на скандал, на публичное разбирательство — а он тогда работал в полурежимном учреждении — настоял на своем. Так что в случае с демонстрацией он просто не подготовился как следует.)

Я же работала тогда в Институте теоретической и экспериментальной физики Академии наук, который был режимным — что-то вроде «почтового ящика». Лично я никакого отношения к секретной работе не имела, но правила были общими. Работала я в математической лаборатории, под началом ныне покойного доктора наук, лауреата Государственной премии Александра Семеновича Кронрода[176]. Это был человек яркий, блестящий, тщеславный, порой очень необъективный (иногда и просто скандалист), но способный на широкие, благородные поступки. Он был всего на несколько лет старше Вольпина, и они в какой-то период учились вместе на мехмате. Я Кронрода не любила, и он меня тоже. В его лаборатории я совершенно не прижилась. Буквально накануне мои друзья по секрету от меня просили его помочь мне уйти от него и устроиться на педагогическую работу, которую я любила и к которой у меня были способности. Его связей (Кронрода) на это хватало, и он вроде был готов это сделать. Конечно, мое участие в демонстрации сорвало эти планы и навсегда закрыло мне в России официальный допуск к педагогической работе.

Итак, на другой день после демонстрации я пришла на работу как можно раньше в ожидании неприятностей. Я была в комнате одна, когда туда зашел Кронрод и стал говорить о разных возможностях педагогической работы для меня. Он явно ничего не знал. Я вкратце рассказала ему про демонстрацию, про мое задержание, про Вольпина (которого он считал сумасшедшим). Я понимала, что ему лучше узнать все от меня, чем от кого-то другого.

Кронрод, выслушав, не высказал ни слова упрека; спросил только, всех ли отпустили после демонстрации. «Надо немедленно позаботиться о вашей защите, — заметил он, — ибо с вами могут быть связаны другие люди». Он, Кронрод, слышал, что у меня не все в порядке с психикой — так ли это? (Я, действительно, обращалась иногда частным образом к психиатрам, жалуясь в основном на депрессию.) Я ответила, что на учете в психдиспансере не состою. Он сказал, что надо немедленно встать на учет и, если я не буду возражать, он готов написать лично от себя бумагу о моих странностях. Впрочем, добавил он, сообщить в диспансер о моей ненормальности могут и мои родители. Я сказала, что моя мать и так считает меня сумасшедшей. «Вот и хорошо! — воскликнул Кронрод. — Если она так считает, ее сообщение будет вполне естественным».

Я не смела спорить с Кронродом, ибо понимала, что иначе он не сможет защитить меня. Я только попросила его подождать несколько дней. Через пару дней моя мать спросила меня, не случилось ли чего-нибудь, ибо к ней «приходили». ПотохМ выяснилось, что и отца куда-то вызывали.