5 декабря 1965 года - [3]

Будучи человеком ответственным, Вольпин, разумеется, не мог не думать о том, как повлияет проведение демонстрации на судьбы арестованных. Однако требование гласности суда над ними он считал более уместным и важным, в том числе и для самих арестованных, чем требование их немедленного освобождения. Первое более соответствовало его правовым и нравственным воззрениям, чем второе.

Не чужды были Вольпину и сомнения, связанные с судьбами студентов, которые примут участие в демонстрации. Создается впечатление, что идеальным для него был бы митинг, состоящий из одного участника — его самого. Но он не считал себя вправе никого ни уговаривать, ни отговаривать, ни, тем более, искусственно отсекать от участия в активных действиях. Об этом свидетельствует сам факт наличия «Гражданского обращения» и его широкое распространение.

Вольпин категорически отрицал специфически «литературный» характер дела. С его точки зрения, совершенно все равно, писатели Синявский и Даниэль или нет, хорошие они писатели или графоманы и даже — собираются ли их судить за литературное творчество или за политический протест. Более того, хотя Вольпин имел возможность ознакомиться с творчеством Терца и Аржака, он сознательно и категорически отказывался это делать до 5 декабря. Только после того как состоялся митинг, он позволил себе удовлетворить свое читательское любопытство. И это несмотря на то, что арест Синявского и Даниэля «инверсно» повторил эпизод из его собственной биографии — публикацию за границей в 1959 году, сразу после очередного ареста, его «Свободного философского трактата» и сборника стихов «Весенний лист»! Вольпиным двигало не стремление защитить свободу творчества (последнюю он рассматривает как «материальное право», в его иерархии ценностей стоящее ниже «процессуальных прав»), а в точности те мотивы, о которых говорится в «Гражданском обращении».

Что касается политического значения демонстрации, то, будучи последовательным и убежденным антикоммунистом и противником советского строя, Вольпин никогда не ставил перед собой задачу свергнуть или ослабить этот строй. Это просто не входило в сферу его интересов. Характерно его утверждение, что неправовых государств не бывает, что это логически противоречивое понятие. И, стало быть, задача просто в том, чтобы приучать государство соблюдать свои собственные законы и установления. Вспоминается следующий занятный разговор с А.С.: «Алик, вы что, хотите, чтобы большевики соблюдали собственные законы?» — «Да, именно этого я и добиваюсь». — «Алик, но ведь если они начнут соблюдать законы, то они перестанут быть большевиками!» — «Тс-с! Конечно, это так, но они об этом пока не знают!» (О похожем разговоре вспоминает и В.Буковский.)

И, наконец, непростой вопрос об отношении А.С. к правозащитному движению. Этот идеолог права, проповедник и просветитель, как правило, дистанцировался от тех конкретных форм борьбы за права человека, начало которым положила демонстрация 5 декабря (исключением было его участие в качестве эксперта в Комитете прав человека, организованном в 1970 году В.Чалидзе, А.Сахаровым и другими). Кажется, что это отчуждение было вызвано прежде всего пафосом протеста, которым, несомненно, одушевлялись правозащитники. Вольпин же считал, что главное — не протест и обличение, а наглядный урок и подсказка. Для него взаимоотношения с властью (как бы лично ему эта власть, ее представители, ее идеология и практика ни были неприятны) не столько противостояние, сколько попытка диалога, а право — естественный язык этого диалога. Он не защищал права, а проповедовал право. Очень характерно поэтому его скептическое и слегка ироничное отношение к традиции, установившейся после 5 декабря 1965 года, — к ежегодному проведению «митинга гласности» на Пушкинской площади. Он признает, что приучать власти к реализации «явочным порядком» конституционной свободы собраний, митингов и демонстраций — полезно, но эта свобода, как и свобода творчества, относится к «материальному праву» и, стало быть, не является первостепенной.

* * *

Оценка смысла и значения произошедшего 5 декабря 1965 года на Пушкинской площади не может тем не менее опираться исключительно на воззрения инициатора проведения митинга. Подобно тому как «Гражданское обращение» из трактата о праве (в архиве «Мемориала» хранятся копии черновиков этого документа, и один из них занимает 12 листов, исписанных мелким почерком с обеих сторон) трансформировалось в листовку, подобно тому как лозунг с требованием гласности суда над Синявским и Даниэлем был уже в день демонстрации дополнен лозунгом «Уважайте Конституцию!», трансформировалась и основная идея демонстрации в сознании ее организаторов и участников. И, разумеется, те, кто активно готовил вместе с Вольпиным митинг — Валерий Никольский, супруги Титовы и другие, имели не меньшее право на трактовку этого события, чем сам Александр Сергеевич. Полагаем, их мнения далеко не во всем совпадали ни с вольпинской позицией, ни между собой. Еще больше отличались от позиции Александра Сергеевича мотивация и восприятие тех, кто распространял «Гражданское обращение» или участвовал в самой демонстрации — ветеранов «Маяковки» (вроде Ю.Галанскова, Внуковского, Л.Поликовской, А.Шухта), смогистов (В.Батшев, Ю.Вишневская), учащейся молодежи Москвы (на площади, по нашим сведениям, были студенты, как минимум, трех факультетов МГУ — филологического, журналистики и биолого-почвенного, а, кроме того, МГПИ им. Ленина, МЭСИ, МАИ, Школы-студии МХАТ и Театрального училища им. Щукина; были даже школьники — в нашей книге их представляют Ю. Вишневская и И.Якир). Наверное, по-своему осмысливали митинг и те, кто пришел на площадь в качестве зрителей, а это далеко не только упомянутые в публикуемых материалах Л.Алексеева, Н.Садомская, В.Вольпина, Ю.Киселев и другие, принимавшие участие в обсуждении идеи. Слух о предстоящей демонстрации распространился широко, и на площади в тот вечер видели многих известных представителей московской творческой интеллигенции.