48 минут, чтобы забыть. Книга 2 - [3]

— Ты уходишь? — спросил я, заглядывая ей прямо в глаза. Она отвела взгляд.

— Прости, Ники, — ответила девушка и, быстрым шагом спустившись по лестнице, скрылась из виду. А я так и остался стоять, глядя, как внизу за ней закрывается входная дверь.

Помню, еще полгода назад я смотрел в ее улыбающиеся глаза серого цвета и, подражая Джессу, пытался неумело флиртовать, говоря, что они прекрасны, как летний дождь. Теперь я понял. Я ненавижу дождь.

Я со всей силы захлопнул дверь. В комнате брата что-то разбилось, ударившись о стену. Я упал на кровать и, повернувшись на бок, закрыл уши руками. Только бы не слышать, как ему больно.

* * *

После разрыва с Рози Джесс словно сорвался с цепи. Стал замкнутым и мрачным, часто появлялся лишь под утро. Вместо сердца в нем разверзлась глубокая черная бездна, где он хоронил собственную боль. Наверное, ему было так легче, ведь он не мог рисовать, как это делал я. Зато он мог драться. Выбивая из себя счастливые воспоминания. О Рози. О доме. О маме с ее вишневыми пирогами по пятницам и о своей прежней жизни.

Джесс семь лет посвятил боксу. Мама была не в восторге от его увлечения, но сильно не возражала, надеясь на то, что «мужской» вид спорта сможет укрепить связь между ним и отцом. Меня же отдали в спорт только год назад, но после смерти мамы занятия пришлось бросить.

Однажды утром я понял, что отец вернулся. Догадался по мерному деревянному стуку. После пожара он начал хромать, так что ему приходилось использовать трость. Снизу раздавались звуки перебранки. Джесс что-то крикнул ему, кажется, послал куда подальше и хлопнул дверью.

Их отношения даже при жизни мамы сложно было назвать нормальными. Я всегда удивлялся, как двое настолько похожих людей могут так между собой ругаться. Отец, наверное, в силу профессии всегда был жёстким человеком, не терпящим никакого мнения, кроме своего собственного, но маме как-то удавалось подобрать к нему ключ. Рядом с ней он становился мягче, уступчивей, поэтому, когда её не стало, мы с Джессом в полной мере ощутили ту глубину боли, в которую он сам себя загнал. Я пытаюсь вспомнить, улыбался ли он хоть раз после её смерти, но так и не могу.

— Неужели ты не видишь, что с твоими сыновьями творится что-то страшное? — ругалась тетя Марго на отца. — Джесс каждый день приходит с новыми синяками. Я не знаю, что он делает. Не знаю, где пропадает ночами! Если ничего не сделать, то и Ник пойдет по его стопам. Он же во всем подражает старшему брату. А его рисунки, ты их видел? Он же кроме черного вообще другие цвета не использует, да и те больше похожи на бред человека из психической лечебницы.

— Ник всегда был таким, — отмахнувшись, произнес отец. — Он всю жизнь рисует всякую чушь. А у Джесса просто переходный возраст. Перебесится. Вспомни меня в семнадцать.

Я решил не спускаться вниз. Закрыл дверь и, бросив на кровать блокнот, сел рисовать еще пару пугающих черных картин, потому что знал: если отец что-то решил, спорить все равно бессмысленно.

* * *

Спустя неделю нам пришлось переехать. Страховка частично покрыла долг перед банком, но так как мы брали для покупки квартиры заем, то после пожара все потеряли. Накопленных средств хватило на крошечный домик в городке под названием Рай. Казалось, для подобной дыры невозможно было придумать более неподходящего названия. После кипящего жизнью и развлечениями Лондона здесь было по-мертвецки тихо.

Я окинул взглядом квартал, покрытый саваном уныния и поросший зелёной вездесущей плесенью. Из-за постоянной влажности она, как вельветовый чехол, окутывала все: деревья, стены, старые крыши домов. В Раю не было ничего, кроме рыбных рынков, туристов и отвесных скал, которые однажды обвалятся в море, отправив этот городишко на самое дно. Может, этого конечно никогда и не произойдет, кто знает. Но я мечтал об этом.

Кэннери Роуд. Или, по-простому, «консервная улица», получившая свое название из-за расположившегося неподалеку рыбного завода, теперь стала моим домом. Налево она вела к школе и центру, а направо — к вокзалу.

Тридцать два. Именно столько поездов проходит мимо за ночь. После переезда, лёжа без сна в полуночной темноте, я считал поезда. Как будто от этого могло стать легче. Некоторые считают овец, я — стук колёс о стальные рельсы.

Джесс же продолжал по ночам драться. Я подозревал, что теперь за деньги, потому как они стали внезапно водиться в его карманах. Отец продолжал пить. А я продолжал просто жить, надеясь, что вдруг завтра станет лучше.

Не стало.

Я хорошо помню тот день. Я проснулся, открыл глаза; тишина внизу подсказывала, что Джесс уже ушел. Медленно спускаясь по ступенькам вниз, я заметил крупного высокого мужчину, за которым отец закрывал дверь, но разглядеть его не смог. Когда я вошел в комнату, папа встретил меня хмурым взглядом и привычным молчанием.

Пристроившись на колченогом стуле, я оперся коленями о стол и уставился в окно. Отец зажег газ под кастрюлей с чем-то, наверное, со вчерашним супом. От меня не могло ускользнуть, что вид у него был не такой, как обычно, безразлично депрессивный, сегодня он выглядел обеспокоенным.