42 - [90]

— А где Софи? Может, за ней нужно присматривать? — раздается чей-то безразличный голос. Говоря по совести, меня не тянет коротать последние часы в обществе первых попавшихся людей. Может, я отказался бы даже от общества Анны (хотя мне его никто не предлагает). Итак, встречи каждые два часа, между полоской Паки и серпообразно изогнутым молом гавани для парусных судов и яхт — наш пространственно-временной континуум, релятивистская полоска жвачки.

Я бы предпочел, пожалуй, ходить без остановки, если бы у меня оставалось всего несколько часов и ноги по-прежнему слушались бы меня. Один на один с моими грехами. И с неприкрытой удовлетворенностью от того, что их совершил. Стыд. Пять записных книжек — кожаный переплет, тончайшие страницы — я исписал от корки до корки в тишине безвременья, где раздается эхо только меня самого. Они лежат на ночном столике графини черной многокамерной воздушной подушкой, выжатый аккордеон моих беспорядочных блужданий, придавленные хронометрическим зайцем, их собратом в путешествиях, ходившим дальше самой старшей из них. Пешие походы, депрессивные, фанатичные паломничества в Цюрих, Берлин, Париж, Прагу, Флоренцию в конечном итоге так утомили меня, что если кто-то из вечно одинаковых болванчиков, погруженных в свое бессмысленное бытие на мосту Монблан или в Английском саду, спросил бы о моем самом огромном желании, я попросил бы такси до Пункта № 8. Ходьба в мертвой тишине, наперекор всеобъемлющему потоку, пурге, которая замораживает всех и вся, прежде чем ты успеваешь до них добраться.

И вновь Старый город, его как будто еще более притихшие, еще более безмятежные жители и пешеходы. Книжный магазин, узкие проходы, до отказа набитые полки, стопки на полу и на подоконниках. Тысячи голосов. Вот и все, что мы еще слышим, музыкальные и фанатичные читатели, каковыми многие из нас стали в безвременье. Конец, финиш, продолжение не следует. Мы переворачиваем последнюю страницу по собственной воле, как бреющие сами себе живот лабораторные крысы. Откуда это ужасное единодушие? (Не только у людей вроде меня, потерявших жену и усадивших соперника на воздух.) Страх все-таки сойти с ума — пожалуй, первая причина. Не в силах больше выносить тишину, армии и полчища пугал, манекенов и болванчиков! ВАШЕ отвратительное молчание, ВАШУ неприкасаемость, ВАШУ готовность все стерпеть, чего бы ни случилось с ВАМИ или с нами. Раз нет сопротивления, значит, ты падаешь. Пресыщение — вторая причина. С годами все опостылело. Самые дорогие вина мы не оплачивали. Самые лучшие блюда ели в одиночестве (или синхронно). Самые роскошные женщины принимали нас как врачи или клистиры (серийные, синхронные). Нам нужен ОТВЕТ. Необязательно хороший.

Только на последней ступени возвращается определенный покой. Фанатичное состояние. Ни истеричного дыхания, ни пены изо рта. Всего лишь маленький шажок где-то внутри, будто прокалывается спрятанная мембрана. Никаких внешних звуков. Никаких заметных признаков. Вот идет по Флоренции человек, он свободен, он сбросил все заботы и обузы и идет, расправив плечи. Он изучает полотна и скульптуры великих мастеров, туристов в кафе и ресторанах, голубей в воздухе под окном гостиничного номера, сквозь пелену распахнутых крыльев видна спина другого мужчины, под таким опасным наклоном, что в горле застревает крик. Он может упасть или нет. Это не однозначно, Анна, это не определено. Все решили три секунды РЫВКА. Божья воля, а не убийство. Я усадил его так, что у него оставался шанс. И все время, все те проведенные во Флоренции месяцы был собой доволен. В доме, отнюдь не скромном, где я поселился, где пил несказанно хорошие вина Фриули и Пьемонта и читал схожего качества книги, я упражнялся в медитации, чтобы полнее постичь мое состояние. В этом отлично помогало перемещенное искусство, небольшого формата, чтобы поместиться между книжных шкафов XVII века как раз напротив моего читального трона, откуда я и рассматривал его долгими ночами. Если внезапно после ЭКСПЕРИМЕНТА ФЕНИКС пробьет час для всех и вся и настоящее безропотно воспримет все махинации безвременья, учиненные нами, зомби, как то произошло после трех секунд РЫВКА, тогда выставочные залы Палаццо Питти, а точнее, Пала-тинской галереи, недосчитаются одного изящного полотна Караваджо. За задернутыми шторами, при свете вечно горящей свечи я охранял «Спящего Купидона». Изучал. Использовал, ибо его ярко освещенная кожа, вида совершенно трупного повсюду, кроме лица, служила экраном для пульсирующего и небрежно смонтированного фильма моей жизни, который я столь долго и усердно прокручивал снова и снова, что под конец он стал мирным, матовым натюрмортом, таким же спокойным, как стрелы в бессильной руке путто. Лишь массивная голова с раскрасневшимся лицом, словно принадлежащая полному восьмикласснику и так криво пришпиленная к лежащему вывернутому тельцу четырехлетнего ребенка, как будто детоненавистница Саломея, раздобыв себе трофей в деревенской школе, насадила его на маленькую шею, казалось, еще была живой и теплой. Она производила отвратительно непристойное впечатление, вызывая в памяти школьные дни в берлинском Штеглице с их идиотической, но, как обнаружилось, верной убежденностью, что у судьбы припрятан для меня сюрприз за пазухой. Над Купидоном на однотонно темном фоне выделяется один-единственный предмет, беловато поблескивающий, хрупкий, серпообразный верхний край правого крыла. Нет и быть не может такого света, который выхватил бы из ночи эту сияющую кайму перьев. А значит, любой из нашего племени может с полным правом, пренебрегая анатомией ангелов, посчитать эту дугу случайно проступившим сегментом хроносферы. В последний флорентийский день, когда я решил отправиться в Мюнхен и искоренить там все следы моего существования, мне неожиданно пришла в голову идея, как, не заходя в номер, спасти ортопеда в случае смертоносного приговора божественного суда, и я рванулся на поиски подушек и перин, матрацев, гимнастических матов, стиропора и тому подобных вещей, чтобы стащить их в одну кучу и устроить огромную пружинящую посадочную площадку. Однако мое состояние до РЫВКА было уже достаточно фанатично, чтобы вскоре посчитать подобные коррективы излишними.