36 и 6 - [7]

— Ты не представляешь, Андрюшенька, до чего своенравна твоя мамаша! Забеременела, а мне ничего не сказала. Я узнала уже на четвёртом месяце. Какой уж тут аборт? Пришлось выходить замуж за папашку твоего. А ведь всё могло быть иначе…

Действительно, могло. Что было бы, если бы маму отвезли в какую-нибудь «Ювенту», усыпили бы наркотиком? Или тогда ещё не практиковали наркоз при подобных операциях? Она бы тоже надела сорочку, положила бы трусы и прокладку под подушку. Села бы в это жуткое кресло… Её пристёгивают ремнями. Она плачет. Кто-то робко спрашивает:

— Может, не надо?

— Прекрати! — решительный ответ. — Иначе — нельзя!

Скрежет металла. Резиновые перчатки. Игла. Кровь. Дикий крик. Я, вернее эмбрион, подаюсь назад, но оболочка уже разорвана, и теперь я уже трусь о жестяную мыльницу. По частям отрывают миниатюрные конечности. Выскрёбывают сгустки крови. Кровь. Кровь. Кровь… Мама бы долго плакала. Наверное, тоже читала бы стихи: «Мама! Ваш сын прекрасно болен! У него пожар сердца!» Меня бы сожгли. Возможно, отправили бы на лекарства или бросили бы на помойку. Там всегда подъедаются голодные собаки. Одно несомненно — прощаться с безвременно усопшим никто бы не стал. А мама… Мама жила бы дальше, перемалывала бы время. Вероятно, всё осталось бы так, как и сейчас, когда я уже двадцать пятый год существую рядом с ней. Только она смотрела бы иначе. Как те, что приходят в «Ювенту». Это удивительный взгляд. Блуждающий, напуганный взгляд загнанного зверя. В дрожь бросает от этих маленьких беременных детей…. Если бы я не родился, то не маялся бы сейчас дурью — единственный разумный вывод, к которому я пришёл.

Летом я встретил её — другую. У неё было чудное сербское имя — Милана. Мы познакомились в милиции. Меня пригласили сниматься в новом телесериале про доблестных оперативников, и я немало времени проводил в 71 отделении. Во время перерыва увидел в коридоре её. У Миланы демонически прекрасное лицо. Огромные угольные глаза. Тонкий нос. Высокий лоб. Пухлые, нервные губы. Младенческий румянец. Дерзкий живописный изгиб бровей. И всё это завершалось шапкой непослушных крупных кудрей какого-то невероятного цвета — цвета пепла, пыли. Безусловно, её нельзя было не заметить. Личико выражало недовольство, будто она ожидала подвоха, готовилась отразить нападение. Перевёл взгляд ниже. Худенькое, по-детски неуклюжее тельце. Недлинные ноги, осиная талия, угловатые плечи, неженская грудь — никак не стыковывались с её бесподобно красивым лицом. Не верилось, что это несовершенно тело принадлежит Милане. Именно контраст изобличал недостатки, которые, вероятно, и не заметил бы привыкший к норме глаз. Скользнул взглядом вверх. Хотелось вновь окунуться в яркую жгучесть её лица.

— Эй! — она встрепенулась, устремила чарующие чернильные глаза на проходящего мимо опера. — Долго еще? Уж третий час сижу, — чуть хрипловатое, грудное контральто.

— Откуда мне знать? — дежурный раздражённый взгляд в ответ. Лёгкое изумление. Колебание… Устоял. Каряя муть не поглотила его. Снова раздражение. Возмущённое безразличие.

— Так я пойду хоть покурю во дворе…

— Нельзя! — коротко, резко.

— Какого чёрта? В конце концов, я пришла как свидетель с дурацким намерением выполнить свой гражданский долг. И вы не имеете права удерживать меня… — она гневно сверкала глазами, сдувала со лба колечко взмокших от духоты волос и походила на одичавшую породистую кобылицу. Та же играющая сила, неприступность, грация.

— А я вот тебя сейчас прикую к батарее наручниками. Вот тогда и поговорим про твои права и про мои, — опер сорвался. С готовностью, даже с жадностью. Словно уже не один час искал возможность выплеснуть накопившуюся желчь. Милана обомлела, тряхнула пыльными кудрями, угрожающе понизила голос.

— Дорогой, а как насчёт Конституции? Ты вообще соображаешь, что говоришь?

— Уморила! — парень демонстративно заржал. — Детка, засунь свою Конституцию, знаешь куда?

— Простите, вы позволите? — я подошёл к ним, сел рядом с девушкой, ещё не зная, что предпринять. Оба недоверчиво, с вызовом уставились на меня.

— Ты тот, кто я думаю? — парень первый справился с оцепенением.

— Не исключено, — усмехнулся я.

— А автограф можно? — вполне приемлемая улыбка.

— Запросто! — достал блокнот. Затейливо начерикал: «Оставь девушку в покое. Очень хочется познакомиться. Будь здоров! Андрей Мешиков». Опер прочёл. Красиво усмехнулся.

— Ну давай! Не кашляй! — исчез в зелени коридора. Милана — пристальный колючий взгляд. Сама подозрительность, настороженность.

— Вы артист?

— В некотором роде. А вы преступница? — я изо всех сил улыбался, пытался снять неловкое напряжение.

— Что вы! — она тоже улыбнулась. — Я всего лишь свидетель.

Улыбка у неё была обычная, вынужденно вежливая. Но уже через неделю она стала улыбаться совсем иначе — расцветая. Улыбались трепещущие губы, сияющие глаза, нежно загорелый кончик носа, даже кудряшки. Так она улыбалась только мне… Наверное, единственное хорошее, что я для неё сделал — это научил улыбаться, от души, самозабвенно. Милане было всего восемнадцать. Она училась на журналистку. Летом подрабатывала секретаршей в частном издательстве, где недавно были украдены три купленных для дирекции сотовых телефона. Вора поймали, телефоны изъяли, а следователь начал путать в показаниях всех остальных. Так, на всякий случай.