2 миллиона километров до любви - [16]
Постигая доктрины индуизма, я усвоил ряд его философских основ, в том числе учение о карме. Этот закон можно описать просто: «Что посеешь, то и пожнешь». Также я принял на веру идею реинкарнации. Она мне показалась вполне логичной.
И все же в глубине души я чувствовал, что европейскому сознанию индийская религия совершенно чужда. Богом мог стать любой предмет. Ты поклоняешься вообще всему, чему угодно: коровам, обезьянам, слонам, деньгам, людям, крысам и, конечно, — самому себе. Но как же установить личный контакт с такими божествами? Ответ на этот вопрос так и остался неясным. Кроме того, я заметил, что индуисты всерьез боятся демонов, которые, как оказалось, наделены почти таким же могуществом, как и боги. Никакой системы и порядка во всем этом, с моей точки зрения, не было. Впрочем, некоторая бессистемность казалась даже благом — значит, во всем этом не было рационализма и материализма. Поэтому западный критический разум, стремящийся все классифицировать и всему найти логические обоснования, и не мог в этом разобраться. К тому времени я уже твердо верил, что одной лишь логикой не постигнешь законов и тайн души.
При этом я полагал, что кастовое устройство общества, согласно которому все индийцы разделяются на пять социальных групп, мешает развитию. Вскоре разочаровался я и в учении о карме, которое, как поначалу казалось, объясняло многие жизненные события. Но затем я понял, что этот жесткий закон порабощает человека. Тот становится заложником прошлого и несет наказание за поступки других людей, живших до него. Особенно сильно страдали от кармической причинности те, кто принадлежал к касте далитов (неприкасаемых), — они не имели права получать образование, не могли занимать государственных должностей и овладевать многими профессиями. Представители четырех других каст смотрели на них свысока. С рождения далиты были самыми несчастными и всеми презираемыми существами. Они даже не имели права переступить порог храма, потому что тем самым оскверняли его. Брахман (представитель жреческой касты) никогда не пожмет руку неприкасаемому. Может, законы индуизма чем-то подобны расовой теории — апартеиду?
Я рассуждал так: любой индуист в ходе тысячелетних перевоплощений изо всех сил старается создать себе «положительную карму». И если он преуспеет, то это обязательно должно иметь некие внешние проявления. Значит, здесь должно быть много счастливых людей? Поначалу Индия действительно представлялась мне процветающей страной, где все довольны жизнью. Но после года в Калькутте стало ясно, что все совсем не так.
Индуисты отличались тотальным фатализмом, при этом людей вокруг с трудом можно было назвать освободившимися от эгоизма и поглощенности собой. О каком прогрессе и совершенствовании могла идти речь, когда даже крысы почитались как перерожденные святые души (мне довелось и такое наблюдать в Калькутте)? Нет, этот мир вовсе не перерождался к лучшему, и подтверждением тому для меня была нищета, которая царила в городе.
И тем не менее я продолжал проникать в тайны индуизма и не терял надежду, что именно здесь у меня появится возможность убежать от собственных страданий и преодолеть свою несчастливую судьбу. Я жил в индийской семье, где ко мне относились как к родному, потому что их сын, живший в Германии, был моим близким другом. Семейство принадлежало к среднему классу. Мама моего друга была директором школы. Она дала мне много практических советов в моих духовных поисках. Например, подсказывала, когда в городе выступит тот или иной известный индуистский учитель. Мне в каком-то смысле повезло: в отличие от большинства приезжих европейцев я оказался интегрирован в жизнь местного населения и мог ближе познакомиться с социальной средой. Таким образом я смог увидеть индуизм во всем его многообразии.
В Калькутте с ситаром: попытка погрузиться в индуизм через музыку
Чтобы избежать движения по замкнутому кругу сансары, то есть все новых реинкарнаций, необходимо было очиститься внутренне и достичь состояния небытия. Я пытался изъять себя из материального мира, уйти от его иллюзорности, обозначаемой термином «майя». Наблюдая за практиками, которым следуют индуисты (хотя они и различались в разных храмах и у разных учителей), я пытался повторить их опыт. Некоторые прибегали к довольно болезненным ритуалам, например к кастрации, или отправлялись в паломничество вокруг священной горы Кайласа (Эверест) на коленях. Совершаемые мной ритуалы были более щадящими — храмовые жертвоприношения, воскурение благовоний, омовения в водах реки Ганг и чтение книги «Бхагавад-гита». Как и многочисленные адепты индуизма, я надеялся, что смогу подобным образом избавиться от такого несчастья, как перерождение.
Я серьезно занялся йогой — поначалу она казалась мне просто еще одной формой медитации, но со временем стало ясно, что, кажется, она может помочь на моем пути к освобождению от страданий, страха и чувства вины. Правда, ни один гуру не мог дать мало-мальски приемлемого для меня ответа, откуда берется это чувство вины.
Западного человека йога манит тем, что помогает решить психологические проблемы и сулит достижение внутренней гармонии. Она оказывается куда привлекательнее, чем то, что предлагают некоторые христианские священнослужители. Однако невозможно однозначно утверждать, является ли обещанный йогой и индуистской медитацией «глубокий покой» действительно эффективным лекарством от многих бед, или он становится лишь «анестезией». Позже я понял, что такой «эффект снятия боли» приводит к духовному параличу, потому что начисто убивает стремление к очищению и росту. Я пришел к выводу, что индийские практики с их анестетическим действием в итоге отдалили меня от познания собственного «я». Я совершенствовал техники, впервые опробованные в ходе освоения трансцендентальной медитации, чтобы отогнать от себя все приходящие извне мысли. Но выяснилось, что такой подход опустошает душу и ввергает в депрессию.
