1968 - [29]

— Это еще что?

— Сапоги, — рискнула предположить не менее озадаченная Соланж.

— Да, цирковые сапоги! Похоже, твой сын вернулся в отчий дом! Вот я ему сейчас уши-то надеру!

Из кухни донесся звон бьющегося стекла, и профессор ринулся туда по длинному, узкому коридору, который отделял рабочую часть от остальной квартиры. Соланж почти бегом бросилась за мужем, надеясь смягчить удар. Профессор застыл на пороге кухни, не в силах пошевелиться. Молодой человек с белобрысой бородой, в рубашке с напуском и кружевными манжетами, прямо руками поедал паштет из гусиной печенки. Сидя за кухонным столиком, куда Амалия, служанка, ставила посуду, прежде чем убрать ее в шкаф, худая бледная девушка с миндалевидными глазами и копной светлых вьющихся волос уже проглотила пять йогуртов, а теперь облизывала баночки, чтобы не пропало ни капли. В углу, охваченная ужасом, всхлипывала Амалия, закрыв лицо руками.

— Мадам, мадам, — шептала она слабым голосом.

— Что делают в моем доме эти два шута? — закричал профессор.

— Это друзья мсье Ролана, мсье.

— Но это… — сказала мадам Порталье, разглядывая девушку, — это же мое платье от Живанши!

— Фот и я кофорила, што у меня в нем пуршуас-ный фит, — прошепелявила девушка с перепачканным в йогурте подбородком.

— Вон отсюда! — зарычал профессор, поднимая грубияна за воротник.

— Пошли, Грета, — сказал тот блондинке.

— Весь холодильник опустошили, — сокрушалась Амалия.

— А где мсье Ролан? — спросила мадам Порталье.

— Он у себя в комнате, мадам…

Профессор толкал впереди себя гостей сына и выпихнул их на лестничную площадку.

— Рене, а как же мое платье?

— Я тебе куплю другое! Все равно эта модница напустила туда вшей!

В дверь позвонили, и он распахнул ее решительным жестом.

— Мошно я фосьму сфои солотые сапошки? — пробормотала гостья, стоявшая в одних носках.

Профессор сгреб сапоги и бросил ей, а потом захлопнул дверь. Он проворчал:

— Золоченые сапоги и Живанши…

Теперь он направлялся к комнате Ролана, а его жена в это время повторяла: «Мое платье, мое платье…» Они застали сына в постели, в объятиях веснушчатой девушки. Оба курили сигареты «Голуаз», так что вся комната утонула в облаке табачного дыма. Ролан приглушил приемник:

— А, это вы? Я так и подумал, когда услышал шум.

— По-твоему, здесь бордель? — спросил профессор.

— Это мой дом.

— Не твой, а мой, ты еще несовершеннолетний!

— Через два месяца мне будет двадцать один!

— Через два месяца я тебя отсюда вышвырну! Убирайся и забирай с собой эту потаскуху!

— А что это вы не в Трувиле? А, понятно, забастовка… Мы только что слышали по радио, и это еще не все, еще не такое будет, вот увидишь: почта, электричество, заводы, твоя больница, мусорщики, бензин — все!

Спонтанные забастовки, длительные и кратковременные, прокатились, множась, по всей стране. К полудню два миллиона трудящихся прекратили работу. В Париже метро и автобусы ходили нерегулярно, вне всякого расписания, транспортное управление уже подумывало о том, чтобы пустить по некоторым городским маршрутам междугородные автобусы. Компания «Эр-Франс» отменила большую часть рейсов из-за выступлений работников наземных служб. То же самое происходило в Эне, в Ницце, в Ла-Сене, в Гавре, в Лионе; эльзасские шахтеры перестали добывать хлористый кальций, в Сен-Назере закрылись верфи, в Восге — мебельная фабрика, в Мерт-э-Мозеле — стекольные заводы, в Дуэ и Лене — шахты. Это затронуло все профессии. Служащие, ремесленники, крестьяне в полном беспорядке присоединяли свои требования к требованиям студентов и рабочих. Начались волнения на государственном телевидении и радио, там требовали свободы слова, актерский профсоюз раздумывал, не объявить ли забастовку в театрах.

В Каннах битва затронула фестиваль, который как раз был в самом разгаре. Фотографы не обращали внимания на молодых актрис, прогуливавшихся в бикини по галечным пляжам, а столпились в большом зале Дворца. Отказавшись показывать свой фильм на конкурсе, Карлос Саура[68] вместе со своей подругой Джеральдиной Чаплин ухватился за занавес, чтобы помешать показу, но занавес все равно поднялся над экраном, и двое протестующих повисли в воздухе. Под их ногами разыгралось сражение сторонников и противников фестиваля. Какой-то зритель толкнул Трюффо[69], и тот упал, а Годар[70] получил пощечину зато, что кричал гнусавым голосом: «Фильмы принадлежат тем, кто их делает!» Показ продолжался, несмотря на потасовку, а потасовка — несмотря на темноту. Сражающиеся падали в горшки с гортензиями, расставленные на краю сцены. Когда включился свет, всех освистали и потом вывели вон. Самые упорные продолжили потасовку и пререкания в зале имени Жана Кокто. Иностранные кинематографисты, которых пригласили сюда показать свои картины, не могли ничего понять. Они защищали фестиваль как прекрасную возможность получить известность в мире, Годар в ответ заявил, что хочет сжечь все копии, а Трюффо кричал:

— Захвачены университеты, фабрики, вокзалы! И вы хотите, чтобы эта волна остановилась у дверей фестиваля?

— Но мы здесь собрались говорить о фильмах!

— Все о революции, а вы о съемках?

— Большинство людей, приехавших в Канны, говорят о кино!