1946 г, 47 г, 48 г, 49 г. или Как трудно жилось в 1940-е годы - [32]

Длинный коридор с грязными, потемневшими половицами. Вдоль стен стоят сундуки, лавки, на лавках тазы и ведра с водой, на стенах висят санки, корыта. Шесть комнат, в каждой живут по пять-шесть человек. Семейные люди отгородились покрывалом или простыней. Взрослых мужчин в бараке всего трое, один из них старичок, другой инвалид, третий глухонемой. Комендант показал мне мое место: кровать, тумбочка и полка в шкафу. Затем повел в общую кухню. Стол, где я буду готовить себе еду, показался мне самым замызганным и изрезанным из всех столов в моей жизни. Я сказала коменданту: «Понимаете, я здесь временно. Ненадолго. Может быть, на неделю или на две». Он ничего не ответил. Мне был очень неприятен барак, в котором я оказалась. Нехорошее, унылое жилище, где уединение – роскошь, как на фронте. Окна мутные, не пропускают яркий солнечный свет. Половицы скрипят. И повсюду ужасные запахи. В самые сырые дни в блиндаже пахло лучше. И даже в окопах, когда солдаты ждут наступления, а сигнала к нему все нет и нет, и люди вынуждены тут же, на месте, справлять нужду, все равно, кажется, пахло не так смрадно, как в бараке. У меня сжалось сердце. Если бы я не испытала многих лишений на фронте, мне было бы, наверное, невыносимо находиться в таком гадком месте. Я понадеялась на Игоря: вот пройдут две недели, и он заберет меня отсюда.

Я не была наивна. И не жила иллюзиями. Люди, прошедшие войну, знают, что положение человека до конца твердо и определенно лишь тогда, когда он мертв или его сейчас расстреляют. Я надеялась на Игоря, но при этом понимала, что нужно самой устраивать свою жизнь. Нужно терпеть и надеяться на лучшее. Нужно заводить знакомства и обживаться. Нужно жить, а не пропадать. Ведь я фронтовичка!

Моя соседка по комнате Агния С. показалась мне самой бойкой в бараке, и я решила с ней подружиться. Знакомство с решительными людьми всегда полезно. Мало ли для чего оно может понадобиться! Когда я только появилась, именно Агния, увидев меня с чемоданом, хлопнула себя по бедру и воскликнула: «Опять баба! Что за невезение такое! Когда же здесь хоть один мужчина появится? Тут всего трое мужиков – старик, калека и глухонемой, да и тот семейный. Это что – проклятие?» Так в первую же минуту узнала, что в бараке живут в основном женщины и дети. Женщины живут сложно, в тоске. Их мужчины погибли на фронте или пропали без вести, а у Агнии, как она однажды, напившись пьяной, рассказала мне, мужа расстреляли у Сталинграда. «Здесь был проездом один солдат, – сказала Агния, – фронтовой товарищ моего Степана Ивановича. Так вот он тихо рассказал, как там вышло. Они испугались и побежали – тысячи человек. Их всех поймали вернули и наказали. Кого в штрафную роту отправили, а кого убили. Моего Степу как раз убили. Приговорили и расстреляли. А его товарищ угодил в штрафной батальон и выжил, хоть и покалечился. Поехал домой, в Сибирь. А мой Степа на небе. Было ему всего тридцать два года…» Я молчала. Я знала, как на фронте расстреливают трусов и паникеров, но что я могла сказать? Война. Побежал, струсил – будешь за это отвечать. Агнию известили, что ее муж погиб в бою, а она все равно узнала, как ее Степан Иванович сгинул на войне. Но теперь ей было все равно. Ее жизнь продолжалась. И я зачем-то сказала себе, что нужно держаться рядом с Агнией, чтобы научиться премудростям мирной жизни. Но подружиться с этой женщиной не вышло. Потому что я была на фронте…

Первое время я носила свою военную форму, не имея никакой другой одежды. Награды спрятала в чемодан, сняла погоны и стала походить на «полувоенную». Все знали, что я фронтовичка, но о войне меня никто не спрашивал. А я думала, что каждого фронтовика засыплют расспросами, и придется вспоминать даже забытое. Но люди не торопились узнавать, как там было на войне. Не спросили даже о наградах и Европе. Я подумала: «Видимо, люди ждут, когда я сама расскажу». О, как я ошибалась! Обитатели барака совсем не желали слушать о войне. Им захотелось лишь узнать о том, как я потеряла волосы. Я сказала, что они в поезде случайно загорелись от лампы. Но однажды я стала рассказывать фронтовой случай… Ах, лучше бы я этого не делала! Агния швырнула в меня сковородку, а потом еще половник, и я бросилась к стене и прижалась спиной. Пурпурная от ярости, Агния ходила кругами, как умалишенная, а другие женщины глядели на меня со злостью и что-то шипели. История, которую я принялась рассказывать, была о наших героях-разведчиках, которые как-то раз подарили мне немецкий шоколад. Агния рассвирепела: «Ну вот что, говорилка! Заткни свой фонтан! И не вздумай открывать его! Вы только поглядите на нее! Тараторит и тараторит! Пареньки-разведчики подарили шоколад! Да они тебе кое-что другое подарили, разве нет?» И она назвала венерическую болезнь. Я рассердилась и сказала: «Дура ты, Агния». Тогда эта странная дама схватила сковороду и швырнула ее в мою сторону. Лицо ее исказилось от злобы. Потом был половник. А потом Агния разразилась длинной речью, оскорбляя и унижая меня. За что? Догадаться было легко: я посмела намекнуть о том, что у меня есть преимущество. Я воевала, рисковала жизнью, много видела, знала героев и побывала в европейских городах. Меня окружали мужчины, среди них были интересные и привлекательные. Именно это больше всего и разозлило Агнию и других женщин. Они глядели на меня с ненавистью. Для них я была не фронтовичка, а шлюха. Этим словом Агния и начала: «Шлюха! Подстилка фронтовая! Думаешь, мы не знаем, зачем дамочки на войну поехали? Чтобы солдатикам в окопах отдаваться! Сколько у тебя женихов было – весь полк? Или батальон?» Она кричала и повышала голос до истошного крика, едва я произносила что-нибудь в ответ. Этим она давала понять, что мне следует держать свои фронтовые истории в себе и не вытаскивать их наружу. Так будет лучше всего. А я и не знала, что происходит в нашем обществе. Женщины, не бывавшие на войне, не хотят слушать фронтовичек. Они ревнуют к нашему преимуществу. Их злит, что мы выделяемся. Ведь у нас есть что рассказать. И поэтому нас всегда готовы поносить последними словами. Готовы даже драться с нами, лишь бы мы замолчали. Не было у нас никакого фронта. Мы – уличные девки, а не фронтовички. Мы ходили по рукам от молодого к старику и обратно. Так не раз и не два кричали мне, впав в истерику, одинокие, обиженные женщины. Обиженные они были, конечно, плохой, никудышной жизнью.