1941–1945. Священная война - [8]

Небольшой вокзал, какие обычно бывают на полустанках, показался им брошенным.

Осторожно обошли вокруг здание снаружи, заглядывая в окна. Они, как пустые глазницы, были такими же темными без единого проблеска огонька изнутри. Сквозь светомаскировку наружу не пробивался свет. Не обнаружив ничего подозрительного, что бы их заставило отказаться от мысли провести здесь ночь, подошли к двери. Прислушались. Вокруг тишина. Решили войти во внутрь. Отказаться от мысли провести здесь ночь, было выше их сил. Пять суток они шли. За это время сильно вымотались. Ногам, всему телу требовался отдых. Тянуло поскорее растянуться на деревянных лавках, как на самой прекрасной постели, и проспать до утра.

Входная дверь, ведущая в зал, оказалась не запертой. Буянов осторожно приоткрыл ее и заглянул внутрь. Кромешная темнота. Свет от зажженной спички на какое-то мгновенье разогнал темноту. Этого было достаточно, чтобы убедиться, в зале никого нет, что он в спешке был покинут, о чем свидетельствовали в беспорядке стоящие скамейки. Возможно, что до них здесь была воинская часть, пока состав стоял на полустанке.

Войдя в зал, Буянов тут же с шумом плюхнулся на скамейку. За ним остальные.

– В темноте, да не в обиде, – перефразировал Буянов на свой лад известную пословицу.

Для безопасности попробовали закрыть дверь изнутри. Не получилось.

Тихо вокруг. Только слышно, как пищат мыши.

Поели в темноте и расположились на ночлег. На душе повеселело. Неожиданно тишину взорвал возбужденный мужской голос, доносившийся откуда-то из глубины, заглушаемый плотно закрытой дверью. Он не говорил, а громко кричал в телефонную трубку. Возможно, его не было слышно на другом конце провода, а может быть связь постоянно прерывалась. Он паниковал. Объяснял, что на разъезде остался он один без охраны. В любой момент сюда могут нагрянуть десантники. В таких условиях дальше на разъезде он не останется.

На станции, показавшейся им покинутой, оказывается оставался дежурный. На душе повеселело. Надо было дождаться, когда закончатся выяснения и узнать у него насчёт поезда, а потом перекусить. Буянов достал папиросы, закурил и предложил остальным. Они отказались.

Выяснение по телефону, продолжавшееся довольно долго, неожиданно оборвалось. Наступила тишина, не нарушаемая ничем.

Только где-то снизу под полом было слышно, как скреблись мыши.

– Пошел к дежурному, – приглушенно проговорил Буянов. Он поднялся. Сильно затянувшись папиросой, свет которой служил ему фонариком, громко закашлялся и пошел к двери, откуда до этого слышался голос.

В этот момент дверь с шумом распахнулась. В проёме высветились размытые, плохо угадываемые контуры человека. Увидев по огоньку папиросы, что в зале еще кто-то есть кроме него, дежурный перепугался и пулей выскочил из зала наружу, громко хлопнув за собой входной дверью.

– Сволочь, гад! – только и успел послать ему вдогонку Буянов.

Такой неожиданный поворот вызвал у них прилив неприятного ощущения и тревоги, а Саше передался еще испуг и страх дежурного. На него это повлияло сильнее, чем на остальных. Сказалась пережитая бомбежка и нервное перенапряжение, которое пришлось пережить ему, помогая раненым.

На покинутом и всеми забытом разъезде, теперь кроме них никого больше не было.

– Плохи наши дела, если даже дежурный сбежал, – прервал наступившее молчание Буянов.

– А что с нами будет, если десантники по пятам за нами идут и придут сюда? Что тогда будем делать? – заволновался Саша. – Может уйдем отсюда. Там хоть бежать есть куда, а здесь и спрятаться негде. Отсюда не убежишь.

– Там то же самое, – и Буянов машинально кивнул головой, не придав значения, что в темноте никто этого не видит. – Похоже, десантников здесь нет, иначе бы они заняли станцию. Идти сейчас еще хуже. Ночью в темноте быстрее нарвемся на них. Перестреляют. Что будет, то и будет. Давайте останемся здесь, а рано утром с восходом Солнца уйдем отсюда.

– Зачем только мы пришли сюда? Надо уходить отсюда, пока не поздно. У меня нехорошее предчувствие, – шепотом, словно боясь, что его могут услышать, продолжил Саша. Он не в состоянии был преодолеть нахлынувший на него страх, близкий к ужасу.

Один Владимир не принимал участия в разговоре. Он крепко спал.

– Я за то, чтобы остаться, – поддержал Василий. Ему не хотелось отсюда уходить. Горели ноги, растертые до крови. Они были словно в огне. За малоношеные полуботинки, которые он надел в дорогу, теперь пришлось жестоко расплачиваться за это.

Сейчас война воспринималась им совсем по-другому. Он посмотрел на себя, как бы, со стороны. От прежнего представления о войне, в которой нашлось место шляпе, макинтошу, рубашке с отложным воротничком под галстук, полуботинкам, не осталось и следа. Может быть и оделся бы он попроще, но ничего другого у него не было. А идти до Смоленска было еще далеко. Если мерить днями, то три-четыре, если они когда-нибудь дойдут дотуда.

На него напала апатия, безразличие от пережитого за последние дни. Вокруг все растворилось и он не заметил, как заснул. За ним Михаил.

Саша бодрствовал. Сидя на лавке, гнал прочь от себя сон. Боялся заснуть. Сонных их могут прикончить парашютисты. Он впал в состояние срыва и ожидания неминуемой беды, не пропускал ни единого звука. Прислушивался к каждому шороху. Когда под полом начинали скрести мыши, вздрагивал.