1937 - [23]

А днем, лежа на солнце, я видел, как они вдвоем пришли откуда-то и для того, чтобы не поздороваться со мной через забор, свернули сразу от ворот влево…

Так кончилась дружба.

Вечером пришли Пастернаки. Пока мы играли в карты, он сидел на диване и читал по-английски, потом просматривал Вебстера, он поражает меня жаждой знать больше, не пропускать ни одного дня, он прекрасный пример одухотворенного человека, для которого его поэзия — содержание жизни…

24/IX

Для романа — обязательно о двух человеческих типах: Пастернак и Киршон. Киршон — это воплощение карьеризма в литературе. Полная убежденность в своей гениальности и непогрешимости. До самого последнего момента, уже когда он стоял под обстрелом аудитории, он все еще ничего не понимал и надеялся, что его-то уж вызволят те, которые наверху. Потом, уже после исключения, ходил с видом таким, что вот, мол, ни за что обидели человека. Он мог держаться в искусстве только благодаря необычайно развитой энергии устраивать, пролезать на первые места, бить всех своим авторитетом, который им же искусственно и создавался. Он был способен на все, если видел, что человек мешает либо ему, либо успеху его пьесы. Тогда даже первый друг становился врагом, может быть, неоткрытым, но за кулисами начиналась обработка мнения — он пускал слухи, пожимал плечами, говорил намеками — всегда у неопытного простака ощущение, что этот-то уже знает, о чем говорить и кого бить. А он не знал ничего особенного, но с годами укоренившаяся привычка властвовать в литературе, делать политику приводила к тому, что он уже не мог жить без интриг, разоблачений, склок и все чего-то хотел, все старался лезть выше — и притом с таким непогрешимым видом, который один вызывал у людей раздражение и ненависть. Он ходил в друзьях Ягоды, не скрывал этого, и перед ним трепетали и заискивали. Он до последних дней своих сумел быть другом Ставского, тот пытался его выгораживать, защищать, они вдвоем уже предали меня, решив “выдать на поживу массам”, чтобы сохранить Киршона для драматургии. Еще бы, ведь Афиногенов — простачок, в лучшем случае, а может быть, и подозрительно запутавшийся в своих связях с беспартийным актерством и писателями человек… Да, он не понимает, что такое партийная дисциплина и тактика. Уж сколько раз я, Киршон, учил его, как себя надо вести — нет, не помогало, и боюсь, что Афиногенов на очень опасной дороге. И при этом сочувственное пожатие плечами, а Ставский поддакивал и проводил в жизнь. И при всем этом до сих пор не могу понять, каким боком он оказался впутанным во все эти дела, за которые его взяли… При всей моей нелюбви к нему, никогда не смогу сказать, чтобы он вел себя как скрытый враг, пытавшийся меня совратить или использовать. Все это необычайно, непонятно и долго еще не станет окончательно ясным.

***

Приезжал Литовский с женой. Ходили гулять, разговаривали о жизни и делах. Он пишет пока статьи под чужими фамилиями, надеется на скорое получение работы, верит в свою реабилитацию, полную и быструю, вообще уже немного оправился от удара и чуть-чуть распрямляет плечи. Но мало, он жалуется на свои годы — ему уже 45, на то, что родимые пятна старого ему мешают, он не может воспринимать все с такой легкостью и простотой, как я, и завидует мне в этом. Он объясняет это возрастом. Нет, тут не возраст, тут прозрение — почти мистическое чудо, возродившее меня, — это я ему не говорил, вообще больше слушал и старался понять, чем он живет теперь, какими надеждами и болями. Мы, конечно, надеемся на разное, он думает, что его положение просто восстановится, как было, я же не хочу этого восстановления, я счастлив своему отвержению, и свое возрождение мыслю совсем в ином плане жизни и работы. Он понимает это, но понять — одно, а самому принять — куда труднее…

26/IX

Дважды был в городе, ездил искать врача для дочки, и потом отвозил ее обратно (врача). Уже поздно вечером присел на часок задуматься о прожитом дне — он прошел быстро в хлопотах и тревогах за дочкин желудок, в поездках и утомлении от долгого сидения за рулем. Но день прошел суетно и пусто (“день, наполненный пустотой”) — вот так вот может пройти и вся жизнь, если нет радости от своей работы и если не знаешь, зачем живешь и куда постоянно спешишь.

Врач — женщина пожилая, с красивыми вишневыми глазами, подняла спор с Дженни, ей де нужно бросить всю эту американскую систему, дочка выглядит истощенной, нужно материнское молоко, нельзя устраивать перерывы по 12 часов и т.д. Дженни слушала, возражала, дочка совсем хорошая, она только похудела за время болезни, но врачиха стояла на своем, и Дженни приуныла. Потом пили чай, и врачиха говорила о писателях, о людях, которых встречала и знает — у ней оказался очень большой круг знакомых, и было интересно знать, как вот в твою жизнь случайно вошел человек, другими сторонами касающийся многих других людей. Перекрещение судеб удивительно, и ты никогда не знаешь, с кем и как еще столкнешься в жизни.

***

Из детства — находки. Шурка Шокшинский нашел на улице моток дешевых кружев. Ребята его окружили, побежали за ним на двор, хвастаться, я шел сзади, было обидно, почему я не нахожу ничего, ударил с досады носком по газетному сверточку — оттуда выкатилась шелковая лента. Я глазам своим не поверил — схватил, повертел перед глазами — белая шелковая лента, широкая, вершок ширины. Побежал на двор — показал ребятам и радовался их зависти, если б они не побежали за Шокшинским, может, и они бы нашли.