1937 - [17]

Сл. Вы сказали — вы приготовились, изменились… Значит, вы специально тренировали себя летом к разговорам здесь, к своему поведению, так?

Я. Нет, не так. Я, признаться, до самого конца не верил в глубине сердца, что меня могут арестовать. Даже когда взяли Киршона и мне стало ясно, что при всей объективности вашей вы просто не можете пройти мимо меня, не взяв… что дело только в сроке, даже и тогда я как-то не представлял себе, как это произойдет, и все надеялся на чудо, на то, что невиноватых брать не за что.. Но чуда не произошло, вы приехали за мной. Я был к этому готов, хоть, повторяю, и не верил. Но готов не в смысле вашего вопроса — просто во мне столько переменилось, так стало понятным то, что ранее казалось никчемным и нестоящим, что жизнь моя наполнилась новым содержанием, и это вот содержание помогает мне переносить несправедливый мой арест с внутренней твердостью… И именно потому, скажу я вам, что это — несправедливо, именно потому…

Сл. Вы напрасно повторяете так много раз про несправедливость. Получается, что вы умышленно напираете на это, хотите подчеркнуть, что вас взяли зря — а у нас ведь есть достаточные материалы…

Я. Нет, вы меня не так поняли, я не говорю, что вы меня взяли зря, я слишком верю в справедливость нашего строя и вас, его работников. Я только говорю, что это по отношению лично ко мне — несправедливо, потому что я не сделал ничего такого, за что меня нужно наказывать…

Сл. Ну, бросьте разыгрывать ребенка. Вы же сами сказали на собрании драматургов, что за широкой спиной комиссара государственной безопасности вы чувствовали себя в безопасности.

Я. Вот-вот, я так и знал, что вы скажете об этой фразе, которую Юдин извращает, как ему нравится, лишь бы добить меня до смерти. Но ведь я не так сказал, во-первых, а во-вторых, имел в виду совсем не то, что мне приписали. Я хотел сказать этой фразой, что все те люди, которых я встречал у Ягоды, были для меня людьми, не подлежащими никакой политической проверке с моей стороны, ибо они были проверены Ягодой, а этого для [меня] уже достаточно, чтобы я им верил безусловно, как верил и в то, что хозяин дома был олицетворением государственной бдительности. Больше того. Мне не нравилось многое в его доме по линии личной, мое зависимое положение гостя, которого зовут, когда у хозяина настроение есть, что со мной обращаются, как с бедным родственником, мы об этом и с женой много раз говорили, сговаривались не ездить больше, давали себе зарок, но как только раздавался звонок (я никогда не ездил сам, а всегда только по приглашению), так мы ехали туда. Почему? Ну, вы сами скажите по совести, если бы три года назад вас Ягода позвал к себе в дом, посмели бы вы отказаться от такого приглашения?

Сл. Это не имеет никакого отношения к делу.

Я. Простите меня, это уж так, зря сорвалось. Но я хочу свести к тому, о чем начал… Да, я и сейчас повторяю, за спиной его я чувствовал себя в полной безопасности, ибо знал, что никогда не встречу там людей, подозрительных политически или заподозренных в чем-либо, или таких, знакомство с которыми предосудительно. Наоборот, когда садились за стол все эти комиссары в орденах и ромбах, меня охватывала легкая дрожь при мысли, что вот мне доверяют сидеть здесь за одним столом с людьми, которым доверена охрана всего государства и жизнь наших вождей — ее безопасность! Я как-то за одним из обедов после ноябрьского парада подсчитал ромбы. Сорок ромбов сидело за столом. Это же целый штаб! А орденов сколько! А ведь для меня каждый орден был знаком особого доверия государства к этим людям — я сам никогда и не мечтал о таком доверии, я только старался переломить в себе недовольство тем, как они живут (слишком роскошно), как едят и пьют (слишком много, с ухарством, с опаиванием), я говорил себе, это у тебя недовольство от твоей интеллигентской привычки расценивать людей субъективно, а на самом деле, вероятно, они имеют право вести себя [так] в личной жизни, ибо это люди громадные и, устав от трудной работы, естественно хотят отдохнуть по-своему… Однако это все же не угасло во мне, это глухое раздражение и тоска. Я чувствовал, как меняюсь сам, теряю прежних хороших и простых друзей, все больше становлюсь похожим на Киршона, характер которого всегда меня отталкивал… И вот случилось это, когда был суд у Киршона с бывшей женой из-за детей, тогда мы разорвали наши отношения и меня перестали приглашать к Ягоде. Сначала мне это страшно было — очутиться в немилости у наркома внутренних дел, это, знаете, не так просто… Но потом я увидел, что кроме этого наркома есть еще вся страна, партия, люди другие — и вздохнул свободнее и легче…

Сл. Об этом в другой раз. Сейчас же ближе к конкретному делу. Вот вы говорите, что не знаете, почему вас взяли. Это правда?

Я. Совершенная правда.

Сл. Совсем даже и не подозреваете?

Я. Нет, подозрений у меня было много.

Сл. Какие?

Я. Например, за знакомство с Ягодой и Авербахом…

Сл. По-вашему, этого мало?

Я. Не только по-моему, а и по-вашему. Потому что если брать за знакомства, которые потом оказались вредными, то не надо давать ордена теперь тем, кто ранее тоже были не только знакомыми, но и друзьями теперешних врагов народа. Однако они награждены и справедливо…