1919 - [14]

Кёнен так же молча сделал глоток чая. Нервозность соседа словно передалась и ему. Стакан в ажурном серебряном подстаканнике, исполненном в виде виноградной ветви, был обжигающе горяч, но рука чувствовала жар словно через толстый слой ткани.

— Долгий день… — Людендорф наконец то решился нарушить молчание нейтральным замечанием. Он нервно провел пухлой ладонью по обширной залысине, подкрутил ус.

Кёнен дернул короткий витой шнур, у изголовья дивана вспыхнул электрический светильник.

— Да, — неопределенно согласился он.

Они по-прежнему избегали смотреть друг на друга, словно связанные некой тайной. Тайной, которая одновременно и притягивает желанием разделить сокровенное знание, и отпугивает его постыдностью.

— Когда же?.. — вопросил Людендорф, оборвав фразу на середине, но собеседник его понял.

— Скоро, — односложно отозвался Кёнен. — Когда покинем пределы городской черты.

Людендорф снова нервно дернул ус, но промолчал. Необычный выбор места встречи был понятен — тайные дела не терпят публичности и лишних глаз, а что может быть более изолированным чем штабной состав, уходящий на фронт. И все же… Все это отдавало некой водевильностью, американскими историями про бесстрашного Ната Пинкертона в мягких обложках.

Кёнен откинулся на бархатную спинку кровати-дивана, смежил веки, стараясь отрешиться от тяжелых забот недалекого прошлого и скорого будущего.

А ведь в детстве я думал, что быть командиром — легко, подумалось вдруг ему. К слову вдруг вспомнилась многолетней давности сентенция старшего Мольтке о том, что в будущей войне главнокомандующий будет с комфортом восседать в укрепленном и защищенном командном пункте, оборудованным со всем комфортом, окруженный сонмом связистов, курьеров и адъютантов. Мольтке предвидел, что на долю главного командира останется чистая игра ума. А поле боя, отраженное на подробнейших картах, станет шахматной доской, где руку игрока заменят мгновенно передаваемые приказы. Цезарь или Фридрих Великий, привыкнув лично вести за собой войска, пожалуй, просто потерялись бы на «столе» современной войны, где их победам хватало места для блюдечка.

Да, на практике все получилось несколько по-иному… Командующему пришлось заниматься множеством иных вещей. В том числе выслушивать унизительные разносы у кайзера, как вчера утром…

Замок Цецилиенхоф был построен по личному повелению Вильгельма в Новом саду Потсдама. Генералитет несколько не понял этой траты — свыше восьми миллионов рейхсмарок были совсем не лишними в преддверии большой войны (хотя не стоили и пятой части нового линкора), но воля кайзера — превыше всего. Саксонец Шульце-Наумбург создал элегантнейший ансамбль из кирпича и тёмного дуба — солидный и в лучших немецких традициях внушительный, но в то же время не подавляющий стороннего зрителя. Замок быстро получил поэтическое прозвание «дом тысячи дымов» из-за полусотни дымовых труб, ни одна из которых не была похожа на другую.

Цецилиенхоф стал резиденцией кронпринцессы Цецилии, в честь которой, собственно, и был назван. Это было место отдыха, размышлений и вообще разнообразной пасторали. Да и английский стиль с некоторых пор вышел из моды. Поэтому, когда кайзер пожелал именно здесь встретиться с начальником Генерального Штаба и генерал-квартирмейстером, означенные персоны впали в состояние стойкого недоумения и непонимания происходящего.

Несмотря на сугубо увеселительный характер, в Цецилиенхофе хватало и представительских помещений, неброско, но элегантно оформленных Паулем Людвигом Троостом. Тем не менее, Вильгельм Виктор Альберт Прусский принял своих генералов в Большом зале, огромном высоком — в два этажа — помещении с большими фронтальными окнами, украшенными кессонами.

Здесь, в окружении стен, обшитых панелями из благородных древесных пород в стиле «данцигского барокко», лучший штабной ум Германии Вильгельм Кёнен вновь задался вопросом — что они все здесь делают? И окончательно перестал понимать своего кайзера. Вильгельм Второй не предложил им сесть, уже немолодые генералы остались стоять, молча выслушивая упреки, которые кайзер обрушил на них с первых же минут встречи.

Он расхаживал перед крошечным строем из двух человек энергичными и одновременно чуть семенящими шагами, неосознанно пряча за бортом мундира — словно пытаясь защитить — левую, увечную руку. Германский правитель в мундире с многочисленным богатым бордом, с толстым жгутом аксельбанта и высоким стоячим воротом, был похож на большого раззолоченного жука. Он и говорил как жужжал — на любую тему, громко, резко, нетерпеливо, вдохновенно. Слова сливались в один поток, где каждая фраза по отдельности имела вполне определенный смысл, но все вместе они окатывали разум как вода камень — не оставляя следов. Восторженная толпа могла слушать такие речи часами, но здесь ее не было…

— Победа! Только полная победа, вот, что спасет Германию! — вещал кайзер, потрясая здоровой рукой, сжатой в кулак. — В ожидании новой кампании я требую от вас полной самоотверженности, полного самоотречения! В час, когда вражеский сапог уже занесен над порогом нашего дома, мы не можем позволить себе ни тени сомнений, ни секундной слабости! Где ваша немецкая воля к победе?