1919 - [13]

Вот и его дом, третий с конца улицы, под угловатой крышей из серо-красной черепицы. А в окне уже видны лица Мелиссы и Роберты — жены и дочери.

Обычно дети начинают говорить со слов «мама» или «папа», «кошка» и тому подобное. Роберта же в неполный год сразу сказала законченную фразу «папа, у тебя грязные черные руки». Сейчас, когда девочке исполнилось семь лет, она уже знала, что крепкие отцовские руки черны не от грязи, а от въевшейся под кожу угольной пыли. Ребенок рос на диво смышленым и умным, радуя родителей. Отчасти из-за нее Дрегер ушел добровольцем в «тоннельщики» — подземные саперы. Там больше платили, а тыловая жизнь дорожала с каждым днем. Мели устроила страшный скандал и едва не разбила его любимую трубку. Она кричала, что пусть они живут на задворках и едят отбросы, но при живом муже. Тогда Уильям впервые повысил на жену голос и даже ударил кулаком по столу. Он сделал, как намеревался, но с того дня в глазах жены поселился затаенный страх и невыплаканные слезы. Даже сейчас, когда он, живой и здоровый, долго и тщательно мыл широкие ладони в фаянсовом умывальнике, Уильям краем глаза ловил ее быстрые взгляды. Словно жена боялась, что муж внезапно исчезнет.

Дрегер знал, что эта опаска уйдет без следа только в тот день, когда война закончится, и он вернется домой, к мирной жизни. И лейтенант был полон решимости приблизить этот день всеми силами.

Обед был замечательный, да что там замечательный, просто королевское пиршество! Тушеные «маконочи»[3] с подливкой, «Фрай Бентос»[4], бисквиты, немного джема и даже чудо из чудес — яблочный пудинг. Дрегер ощутил легкий укол стыда — консервы, бисквиты и джем наверняка были куплены на черном рынке, откуда попали с армейского склада, на сто процентов — путями неисповедимыми и криминальными. То есть, пусть и в малости, но лейтенант способствовал преступлению и урезанию фронтовых пайков.

Но стоило только вдохнуть божественный запах тушеного мяса, как совесть с недовольным урчанием свернулась в клубок где-то очень далеко, в самом дальнем углу сознания, чтобы больше не напоминать о себе. Солдаты который год придумывали кары, которые они, дайте срок, обрушат на головы создателей «железных рационов», без подогрева годных лишь для умирающих с голода, но для двух хрупких созданий и эта еда была сокровищем.

Мелисса имела нездоровый вид. Она была бледна, глаза неестественно блестели, но это было понятно и объяснимо — накопившаяся усталость — жена брала на дом работу по шитью, зачастую засиживаясь далеко за полночь над выкройками и нитками

Теперь все много работали и мало отдыхали.

После обеда Дрегер долго читал Роберте «Алису в стране чудес», затем они играли деревянными куклами, что вырезали и продавали солдаты-инвалиды. Уильям твердо пообещал себе, что после победы они поедут в хоть в сам Лондон и он непременно купит дочери самую большую, красивую, нарядную и дорогую куклу.

В семь часов пришло время сборов. Время снять гражданскую одежду, достать нелюбимый мундир и вспомнить, что ты военный, лейтенант и командующий взводом штурмовиков-саперов, авангардом и элитой доблестной британской армии. Тех, кто выжил…

Свой небогатый скарб он собрал еще вчерашним вечером, оставалось только переодеться и можно было отправляться на вокзал. Дрегер не любил проводов, они оставляли тягостное чувство опустошения, словно в доме на самом видном месте положили покойника и теперь все дружно делают вид, что ничего не случилось. Мелисса так и осталась в гостиной, Уильям слышал ее сдержанные рыдания, изредка прерываемые резким сухим кашлем.

Но все-таки Роберта выбежала в прихожую и молча обняла отца. Дрегер так же молча обнял ее, чувствуя как ком подступает к горлу, пригладил ладонью волнистые волосы цвета соломы, мельчайшие заусенцы на загрубевшей коже расчесывали пышную гриву дочки не хуже гребня.

— Я вернусь, — тихо прошептал он ей на ухо.

— Обещаешь? — так же тихо спросила она, глядя на него в упор огромными блестящими от слез глазами.

— Слово шахтера, — твердо ответил отец.

Мягко, но решительно он взял ее за плечи и отстранил, чувствуя, что еще мгновение, и сам заплачет.

— Я вернусь, — повторил он и вышел, превозмогая невероятной силы желание развернуться и броситься обратно, чтобы никогда больше не покидать родной дом.

Протяжно заверещал паровозный свисток. Поршни гулко стукнули и начали выдвигаться из гнезд. В электрическом свете их истекающие смазкой цилиндры отсвечивали приглушенным матовым блеском. Массивные колеса провернулись на месте, цепляясь за узкие полосы рельсов, ища опору, чтобы сдвинуть с места поезд. Наконец, паровоз тронулся, сцепки по всему составу отозвались лязгом, одна за другой включая в общее движение пять вагонов. Стоило только тронуться с места, дальше состав набирал скорость с обманчивой легкостью. В окно затененного купе скользнул луч света от фонаря кондуктора, скользнул, обежал скромное, но дорогое убранство, выхватил вспышкой света бледные лица двух сидящих людей.

Людендорф молча опустил штору, словно отделяя купе от окружающего мира бронированным экраном.

Пальцы чуть подрагивали, и он только со второго раза он зацепил крючок за петлю, фиксируя штору.