1863 - [2]

Широкая улица Риволи выглядела празднично. Тротуары слепили светом, как паркет в танцевальном зале. Кричащие неоновые лампы над магазинами тянулись вдоль всей улицы, изгибались и выглядели словно нанизанные на нитку полумесяцы. Красные лампочки горели, подсвечивая вывески над окнами кабаре, манили и уверяли, что профурсетки понимают на всех языках.

На террасах ресторанов уютно расселись посетители, они ели, пили и читали газеты при свете фонарей. У ювелирных лавок, как заколдованные, стояли толпы народу. Прохожий мог разглядеть себя в витрине со всех сторон, он словно становился прозрачным и наблюдал, как разложенные бриллианты мерцают огненными каплями. Заснувшие было желания начинали просыпаться, таращить зеленые глазки и гримасничать. Они трепетали перед огненными каплями вспыхивающим зеленым и красным светом, гаснущим, снова загорающимся и отражающимся в светлых жемчужинах. Мерцающие огоньки соединялись маленькими радугами.

Мордхе с Кагане молча свернули на площадь, где какой-то еврей, нагнувшись над тележкой с орехами, непрерывно кричал по-французски и на идише, подзывая прохожих:

— Орехи, орехи, орехи! Покупайте нислах[5]!

Потом он устал и, поскольку покупателей не было, перешел на новолетний напев:

— Ой, ве-нислах лехол адас…[6]

Кагане рассмеялся. Мордхе засмеялся вместе с ним, не понимая, отчего ему становится тоскливо. Он остановился.

— Куда мы идем?

— Да, я же совсем забыл. — Кагане остановился, но тут же снова взял Мордхе под руку, и они отправились дальше. — Завтра Куржина[7] уезжает в Льеж. Он займется организацией местных студентов и попробует выслать партию ружей. Я получил письмо с жалобами на первую партию. Половина ружей никуда не годится. Они послали брак: ружья без отверстий в стволах, без курков, лишь бы послать! Я отправлю письмо капитану Годебскому, он хороший человек…

— Вы знакомы?

— Лично мы не знакомы. За этим я и иду к Норвиду. Он обещал передать письмо. Норвид в хороших отношениях с капитаном…

— К поэту?

— Да.

— А мне можно с тобой? Я ведь его не знаю.

— Ничего страшного, Мордхе. Норвид — один из самых достойных и глубоких людей, которых я знаю. Он тебе понравится. Правда, он немного болтлив и любой разговор сводит к Иисусу. Норвид живет здесь. — Кагане показал на высокий узкий дом. — Заходи!

Мордхе последовал за Кагане, и чем выше он поднимался по ступеням, тем тяжелее становился шаг. Он понимал, что идет к человеку, имя которого в определенных кругах упоминают рядом с Мицкевичем и Словацким, и думал о том, что он сам, Мордхе, нисколько не изменился. Еще года три назад он с таким же трепетом входил в дом к Коцкому ребе.

Кагане постучал. Послышались шаги, дверь открылась, из нее выглянула лохматая голова:

— А, пане Кагане… Проходите! Простите, что принимаю вас в темноте, сейчас зажгу свечу.

Мужчина взял с окна свечу, зажег ее, вставил в медный подсвечник и поставил его на столик рядом с Остробрамской Богоматерью[8].

— Это мой коллега, — Кагане представил Мордхе. — Знакомьтесь, Мордхе Алтер…

Норвид горячо пожал руку Мордхе и пододвинул стул:

— Садитесь, пане Алтер… Чувствуйте себя как дома. Без церемоний. «Пане» — это на старый польский манер, ничего более! На самом деле я имею в виду — «брат»…

Услышав это, Мордхе почувствовал себя уютно.

Маленькая комнатка была увешена картинами и напоминала музей. У стены стоял диван, покрытый итальянским покрывалом. Над диваном на двух крюках висел гамак. В комнате было всего три стены, и из-за острого угла казалось, что потолок низко нависает над головой.

Норвид, заросший, с косматой бородой, в рубашке с глубоким вырезом, был немного похож на Христа, каким его обычно изображают на православных иконах. Оба стула, стоявших в комнате, он предложил гостям, протянул им открытый портсигар, а сам устроился на диване и принялся посасывать трубку, наполняя комнату дымом и болтая без умолку:

— Значит, Куржина едет завтра… Хорошо, я приготовил для него письмо. Но что вы стоите? Садитесь и рассказывайте, что нового! Судя по новостям в «Дзеннике Познаньском»[9], со дня на день можно ждать восстания. Если нападения на Варшаву продолжатся, то оно может случиться в любую минуту.

— Оно закончилось бы неудачей, пане, — перебил его Кагане. — Народ пока не готов! Если нам удастся еще год поработать, я уверен, что мы выгоним москалей из Польши… Европа с нами! Каждый день на собраниях к нам записываются десятки добровольцев! Я не говорю о поляках. Записываются французы, итальянцы, немцы — они готовы пожертвовать своей жизнью ради освобождения Польши! А что вы скажете о поддержке Карла Маркса? Я имею в виду его лондонское воззвание помочь Польше. Говорю вам, пане Норвид, евреи обязательно поддержат, они не останутся в стороне. Больше тысячи лет прожить бок о бок, дышать одним воздухом, встречаться каждый день — уже только это говорит о наших глубоких корнях, похожих на щетину, которая прорастает на бритом лице и всем бросается в глаза! Как только евреи услышали, что их уравняют в правах, они тут же откликнулись и еще как откликнулись! От варшавского раввината этого можно было бы ожидать в последнюю очередь, а он первым стал участвовать во всех демонстрациях! Везде, где судьба Польши стоит на кону, свиток Торы примирился с крестом! Представьте только, — от воодушевления Кагане даже встал, — правоверный еврей, верящий всей душой, что он часть избранного народа, что его предназначение — служить и славить еврейского Бога, не получая никакого вознаграждения, быть готовым в любую минуту умереть во имя Его, — этот еврей вдруг забыл о всех преследованиях со стороны польского народа и начал дарить церкви серебряные подсвечники, канделябры…