1863 - [17]

Тереза заметила, что Мордхе не нравится, когда она ходит ночью по барам и кабаре. Он никогда не говорил об этом, но она почувствовала, и как ни трудно было остаться вечером дома — кабаре и бары придавали ее жизни хоть какой-то смысл и были необходимы ей, как папиросы завзятому курильщику, потому что в этих ночных заведениях она могла что-то заработать, — все же два-три раза в неделю она оставалась дома. Она боролась сама с собой, не желая показывать Мордхе, что делает это ради него.

В такие вечера неуютная комната Мордхе, где тяжелые размышления путались в паутине, облепляли стены и прятались по углам, преображалась, будто получая исправление. Женственность Терезы смягчала нахмуренные лица. Тяжелые мысли становились легче, в комнате чувствовалась женская забота — забота парижанки, у которой в каждой сборке платья, в каждой складке шляпки есть душа, твердящая, что все это не просто так, это было придумано и создано в маленькой комнате в мечтах о том, что не сегодня-завтра Париж будет лежать у ее ног.

Всю свою любовь к Мордхе, о которой Тереза никогда не говорила, она вкладывала в заботу о комнате. Она отыскала среди его старых вещей медную гравюру Фелиции, которую Мордхе получил при отъезде из Коцка. Тереза поняла, что это не его сестра, и гравюра пропала. Потом она нашла портрет Двойры, выяснила у Кагане, что это мать Мордхе, поместила его в рамку из черного бархата и повесила в угол. Перед портретом не хватало только лампады, чтобы Двойра выглядела как святая.

Благородное лицо, высокий штернтихл[43], жемчужное ожерелье, бледные пальцы сложенных рук — все дышало прозрачной старомодностью.

Тереза начала причесываться как Двойра, и ей так подошла эта прическа, что никак нельзя было заподозрить, что она кому-то подражает. Она выглядела совершенно естественно.

Мордхе снова перестал ходить в винный погребок, избегал встречи со знакомыми. Целыми днями он занимался военной подготовкой и целых три месяца штудировал с капитаном Виньи военную стратегию. Большинство добровольцев состояло из польских студентов, которые бросили занятия и со дня на день ожидали начала восстания.

Шли недели.

Мордхе заметил, что теперь Тереза не уходит по ночам, а вышивает дома шелковые подушки. Как бы поздно он ни возвращался, его всегда ждал ужин. Ему было непонятно, как девушка, не осознававшая своей греховной жизни, может оказаться такой нравственной и по-матерински заботливой, такой мудрой и практичной. Самым дорогим для нее был собственный дом, гнездо, где нет места постороннему глазу.

Тереза никогда не говорила о своем отношении к Мордхе, она обустроила их жизнь так искусно и просто, как будто иначе и быть не могло. Мордхе стало приятно бывать дома, а еда из винного погребка перестала вызывать аппетит.

Тихая домашняя жизнь пошла Терезе на пользу. Исхудавшее лицо пополнело и выглядело отдохнувшим. Нервная дрожь в глазах почти исчезла. За время жизни с Мордхе у Терезы не было ни одного припадка.

Вышивая, она все время представляла себе липовецкие леса, видела голодные горящие глаза, слышала клацанье волчьих зубов. Она выучила несколько идишских слов, желая понравиться матери Мордхе, которая глядела на нее гак внимательно из темного угла. Тереза представляла себе, что Мордхе — принц, а его родители живут в замке. Замок стоит в заснеженном лесу, там люди весь год ходят в медвежьих шубах и пьют горячий чай. Замок находится в недоступном месте. Мордхе, их единственный сын, голодает в Париже. Он поссорился с родителями. Они хотят, чтобы Мордхе вернулся домой, а он влюбился в бедную девушку, которую зовут Тереза.

Так она вышивала шелковые подушки своими девичьими надеждами, мечтала и вышивала, плела и выстилала свое гнездо всем самым лучшим, что в ней было, выстраивала стену между своей комнатой и внешним миром.

Она забывала, что сидит, как тысячи других терез, в меблированной комнатке. Ей казалось, что от кабаре ее отделяют заснеженные поля. Она глядела на Двойру и просила у нее, чтобы мечты сбылись.

Глава седьмая Накануне восстания

Около семи утра Мордхе, как обычно, встал с постели, умылся и сделал упражнения по военной подготовке. Он бодро ходил взад-вперед по комнате, поигрывая мускулами, радующимися, как проточная вода закрытию шлюзов. На улице моросил февральский дождик, больше похожий на снег, тающий в воздухе. По бульвару плелись черные от дождя, насквозь мокрые лошади и сгорбленные прохожие. Голоса расплывались в мокром воздухе, тяжело раскатывались по крышам.

Пронизывающий холод пробрался в комнату, он сковывал движение ног и рук, поднимался по позвоночнику и охватывал все тело. Мордхе положил в печку дрова, зажег их и зашагал по комнате, слушая, как за стеной Тереза готовит завтрак.

Когда он думал о Терезе, перед ним всегда вставал образ жены Гесса Сибиллы. Ему было неловко их сравнивать, но эта мысль появлялась сама по себе, и он воспринимал француженку как противоположность Сибилле.

Мордхе надоело в Париже, где почти не было никакой еврейской жизни. Ему надоели интриги вокруг колоний. Те немногие, кто его интересовал, держались в стороне от событий и не участвовали в жизни эмигрантских кварталов. Поляки стали меньше общаться с Норвидом, а немецкие радикалы смотрели на Гесса как на слабоумного. И если бы у Кагане не было собственных интересов, с ним бы тоже мало общались. Его всегда считали сомнительной личностью. Когда его отправили в город готовить студентов к восстанию, единственное, на что он был способен, это целый вечер говорить о цифре «сорок четыре» из «Дзяды» Мицкевича, однако он говорил так, что его невозможно было не слушать, и снискал уважение. Кагане имел больше влияния, чем организация, и поэтому его нельзя было исключить из ее рядов.