1795 - [92]

— Пожалуй… грех, совершенный по незнанию, простить легче.

— Значит, и наказание за сознательное прегрешение должно быть суровее?

— Звучит разумно.

— А если этот знающий и понимающий человек — вы сами? И грех заключается в намеренном искажении правды?

Свала грустно улыбнулся:

— То есть вы намекаете, что я в ловушке собственных убеждений. Не думаю… если ваши вопросы приведут меня к признанию греха, что ж… буду только рад, что их ставите вы, а не какой-нибудь болван.

— И еще… Я не испытываю никакой неприязни к вашему толкованию веры, поскольку ни у меня, ни у кого-то другого нет реальных инструментов оценки истинности тех или иных религиозных учений. Здесь царит произвол, а я не сторонник произвола. Никому не желаю зла, кроме тех, кто сам сеет зло. Вы меня совсем не знаете, тем не менее — прошу поверить на слово.

Ларс Свала некоторое время смотрел на Эмиля оценивающим взглядом, покачал головой и вздохнул:

— Мне и раньше приходилось разговаривать с полицейскими, но вы… извините, вы на них совсем не похожи. Как у пастыря, у меня есть некоторый навык понимания человеческих душ. Не вижу в вас злого умысла, поэтому готов поверить.

Винге показал на яблоню:

— Вы оставили трость и шляпу под деревом, но я отсюда вижу траурную ленту на тулье.

— Волк задрал агнца.

— А этот агнец… откликался на имя Альбрехт?

Свала не мог скрыть удивления:

— Откуда вы знаете?

— Это вы отнесли его на погост, или кто-то другой из вашей… скажем так, отары?

— Никто другой. Я сам.

— Прошу рассказать всю историю. С самого начала.

Ларс Свала присел на скамейку и жестом пригласил Винге сделать то же самое.

— С самого начала… кто в целом мире может сказать, с началом мы имеем дело или с продолжением? А может, и с концом? Что ж… Почему-то мне не спалось, сам не знаю почему. Лежал и слушал, как воет ветер — чем дальше, тем сильнее. Будто ждет чего-то неладного. И услышал звук. Даже не понял, что это… на всякий случай встал и вышел. Альбрехт лежит на земле, еще живой, с клинком в животе. Я спросил, кто это сделал… Он закрыл глаза и из последних сил положил руку на грудь. Самоубийство… Рассудите сами, что мне оставалось делать? Взял его за руку, прочитал молитву. А уже шло к рассвету. Я отнес его в свою комнату… Вы должны понимать — не простое решение. Я отвечаю за свою паству, у нас слишком много недоброжелателей. Если бы событие стало достоянием гласности, мы вряд ли сумели бы выстоять. Дождался часа волка и отнес его на погост. Пусть похоронят в освященной земле. Никто же не знает про самоубийство.

— Где это произошло? В усадьбе? Следы крови? Ничего такого вы не заметили?

— Нет. Следы крови… да, но это были следы от его башмаков.

— Откуда он пришел?

— Трудно сказать. Я двинулся было по следу, но тут начался дождь.

— И?..

Ларс Свала махнул рукой в сторону Стрёммена.

— Судя по характеру раны, вряд ли он был способен на далекий путь.

— Судя по характеру раны, вряд ли он был способен на далекий путь, — сказал Винге. — И еще один вопрос, господин Свала. Все остальные агнцы на месте?

Ларс нахмурился:

— Нет. Не все. Пропал его кузен, Вильгельм. Только не говорите, что и он принял участие… в этом…

Винге, как ни странно, почувствовал облегчение и поблагодарил Создателя, что он все-таки человек другого сорта. Нелегко, как Свала, приковать себя к правде. Нелегко сознавать, что единое лживое слово будет непременно наказано очистительным огнем преисподней. Умолчание — все же не ложь, хотя Ларс Свала вряд ли с ним согласится.

Он не ответил на вопрос и сменил тему:

— В чем заключается ваша вера? В поклонении распятию?

Свала некоторое время молчал. Похоже, пастор благодарен, что Винге оставил его вопрос без ответа. Встал и жестом пригласил посетителя пройти в молельный зал. Скамьи — собственно, даже не скамьи, а положенные на козлы доски, поставлены полукругом — пастор позаботился, чтобы прихожане сидели как можно ближе к алтарю. И распятие — Спаситель висит на кресте. Грубые, неумело выкованные гвозди в ладонях и на ступнях, терновый венец на голове. Винге подошел поближе — посмотреть, как выглядят на деревянной скульптуре раны, которые он видел совсем недавно на человеческом теле.

— Расскажите про раны.

— Их пять. Стигматы на руках и ногах, и, конечно, смертельная рана, нанесенная копьем центуриона Лонгина.

Винге провел рукой по правой половине грудной клетки, где резчик с большим искусством и старанием изобразил зияющую рану с сужающимися и немного вывороченными, как лепестки распускающегося бутона, краями.

— Эта рана… — Голос Свалы прозвучал странно, будто он не обращался к Винге, а говорил во сне. — Эта рана почитается у нас особо. Святое сердце открыто, оно готово простить и принять в свои объятия каждого грешника.

Наступило долгое молчание.

— Тихо Сетон. Вам знакомо это имя? — раздельно произнес Винге.

Мужественное, с летним загаром лицо Свалы побелело как мел.

— Неужели это его рук дело? Весь этот кошмар… это он?

— Каким образом пересеклись ваши пути?

— Сетон пришел на мою проповедь на Большой площади, у фонтана. Его душевное состояние напомнило мне разгорающийся в сухой траве костер. Ради его же спасения я предложил ему койку в нашей общине.