1795 - [93]

— Значит, он жил здесь? Под вашей крышей?

— Постепенно я начал догадываться, кого пригласил. Но скажите мне, господин полицейский, кого же тогда спасать, если не заблудшие и грешные души? Праведники спасутся и без моей помощи. Я надеялся, что Бог на моей стороне… а теперь эта надежда потеряна. Как победить дьявола, оборачивающего добро в свою пользу? Боюсь, зло может победить только еще большее зло. Не думаете ли вы, что дьявола переборет только другой дьявол, готовый на еще большие прегрешения? Мысль вряд ли христианская, но…

Винге кивнул и пожал плечами. Вместо обсуждения вечной загадки, что дозволено и что не дозволено в борьбе добра со злом, он поинтересовался практическими деталями: когда Сетон появился в общине, что делал и что говорил. Получив ответы, приподнял шляпу, собрался уходить, но вспомнил: забыл задать еще один вопрос.

— А вы знаете, что Сетон — сын пастора?

— Он вам это сам рассказал? Весьма удивительно… мне кажется, не в духе Сетона делиться деталями своей биографии.

— Нет-нет. Мне он не сказал ни слова, но… — Свала осекся и некоторое время молчал — раздумывал, стоит ли продолжать. — В один из последних вечеров он попросил меня об услуге. Сказал, что за океаном заразился некоей болезнью, приступы случаются до сих пор. И якобы чувствует приближение очередного приступа. Попросил меня побыть рядом, пока не отпустит лихорадка.

Свала опять замолчал и вытер внезапно выступивший на шее пот. Даже расстегнул верхнюю пуговицу на рубахе, хотя на дворе теплее не стало.

— Он предполагал, что станет бредить. Попросил покараулить около двери, взял с меня клятву, что никому не расскажу. Я довольно долго слушал стоны и крики и, когда мне показалось, что в таком бреду он может сам себе навредить, вошел в комнату. Сетон был без сознания, метался в постели, что-то выкрикивал. И я вдруг подумал, что такая возможность мне вряд ли представится…

— Какая возможность?

— Сын мой, сказал я. Не хотите ли вы признать свои прегрешения? Да… я согрешил, воспользовался его слабостью, а сейчас совершаю еще один грех. Куда более тяжкий: открываю тайну исповеди.

— Можно ли считать бред больного исповедью? — успел вставить Винге. Свала оставил вопрос без внимания, и Винге поторопился продолжить: — И что же сказал Сетон?

— Смотрел на меня так, что я сразу понял: он меня не узнает. Принимает за кого-то другого. И главное, он воспринял обращение «сын мой» буквально: решил, что беседует с собственным отцом. И знаете, он зарыдал. Начал бормотать что-то невнятное, но смысл бреда я понял. Он, оказывается, считал, что отец его умер от оспы. Юный Тихо Сетон, не желая примириться с такой нелепой смертью, ушел в мир и причинил людям много зла. Он так обрадовался, что отец его жив! Оказывается, он всегда был уверен, что Господь, если Он есть, никогда бы не дозволил, чтобы самоотверженная жизнь закончилась так мучительно и несправедливо.

Ларс Свала повернулся к распятию.

— Я нарушил тайну исповеди. Утешает только, что грех совершен перед очами Спасителя. Пусть Он сам определит, верно я поступил или нет. Отдаю себя в Его волю, как и всегда. Надеюсь только, что мое клятвопреступление не было напрасным. Альбрехт… Вильгельм…

Они вышли во двор. Свала остановился, сорвал яблоко и протянул посетителю.

— А какова ваша вера, господин Винге?

— Я слышал, что Бог — это более или менее понятный визуальный объект, которому мы приписываем все, чего не можем объяснить.

Свала бледно улыбнулся и слегка покивал — знаком, знаком с этой максимой.

— А я слышал, один весьма и весьма разумный человек сказал, что если бы Бога не было, его следовало бы выдумать.

— Вот видите… — Эмиль ответил на улыбку. — Но это сказал человек, который… Предоставляю вам самому определить, кто из нас ловит собеседника на слове.

9

Как он и рассчитывал — сплетни и разговоры сделали свое дело. Уже наутро соседка, не стуча, крикнула через дверь — во дворе дожидается какая-то девчонка.

— Микель, — сказала девочка извиняющимся голосом и сделала книксен. — А болтали, будто ты помираешь.

— Царапина. Я по натуре осторожный. Заболел — лучше перележать, чем недолежать.

Детская мордашка расплылась в улыбке.

— Мы теперь с мамой вдвоем. Погоревала немного, но, знаешь, она даже похорошела. Свобода ей к лицу. А мне теперь даже имени его называть не надо, одно это… Вот уже скоро брошу корзинничать. Работу нашла — коров доить. За Данто. Не близко, но ничего. Коровник теплый, стены законопачены, как в доме.

— Рад за тебя.

Помолчали. У Карделя потеплело на душе — хоть раз можно порадоваться чьему-то счастью. Теплый коровник — большая удача.

— Лотта… помнишь, в тот раз? Ты сказала, чтобы я опасался твоего отчима, да будет ему земля пухом. Я даже помню, как ты сказала — глаза, как у росомахи. Почему? Почему я должен был его опасаться? Вспомни — может, у него появились какие-то приятели? Новые, которых ты раньше не видела?

— Да… был один, я точно его не видела. Слышала, как они пьют по ночам, стены-то у нас бумажные. Имени не помню… короткое, вроде бы заграничное.

— А о чем они говорили?

— О войне. Войну вспоминали.

— Ну, это дома… А куда он ходил? В какие кабаки?