1795 - [56]

Он идет на звук: влажный бессильный кашель, то и дело прерывающий судорожное, с мучительными стонами дыхание. В нос ударяет отвратительный запах.

Грубо сколоченная кровать с самодельным балдахином. Карис Юхан… он уже при смерти, лицо отечно до неузнаваемости, покрыто сочащимися сукровицей язвами.

Умирающий почувствовал: в комнате кто-то есть. Тихо еле увернулся от потянувшейся к нему руки.

Карис Юхан… огромный дядька с громоподобным голосом, от которого батраки на другом конце поля вжимали головы в плечи. От него ничего не осталось: горсть костей в слишком большом для них мешке. И еле слышный голос:

— Ульрика? Моя Ульрика… это ты?

Какой смысл отвечать умирающим? Они тут же забывают собственные вопросы и не понимают ответов. Жена Юхана уже вторую неделю в могиле, он при смерти. Перейдена граница, перед которой бессильно останавливаются и растворяются память и здравый смысл.

Тихо садится на табуретку и долго сидит, прислушиваясь к каждому вздоху. Время от времени кладет руку на грудь — бьется ли сердце. Он заходит к каждому умирающему, не пропускает ни одного, пытается уловить загадочную и пока непостижимую границу между жизнью и смертью.

Карис Юхан дышит все труднее. Это уже не дыхание, а хрип… но можно ли назвать его предсмертным, последним? Мальчик слез с табуретки, собрался с мужеством, поднес свечу и раздвинул веки умирающего. Темный и уже мутный зрачок закатился, пытаясь скрыться от света, старик начал беспорядочно и бессильно отбиваться. Тихо лег на него всем телом, стараясь не дать глазу закрыться. Страх и любопытство пересилили отвращение, которое он после выздоровления испытывал к чужим прикосновениям. Пальцы намокли от слез умирающего.

И вот он — последний вдох. Тончайшее, неуловимое и все же несомненное мгновение, переход от жизни к небытию. Тихо смотрит на внезапно потерявшие упругость мышцы покойника, на его лицо, старается прочитать его выражение — но выражения нет. Ни ужаса перед огненной бездной преисподней, ни тени восторга от внезапно открывшихся жемчужных врат рая. Пустота. Бесконечная пустота, быстро желтеющими контурами отгородившаяся от ушедшей жизни.

Найдется ли когда-нибудь ответ? Здесь, в Сакснесе, или в далеком, огромном мире?

В рамке окна — черное небо с горсткой звезд. Звезды кажутся тяжелыми, он чувствует плечами их вес. Заставил себя торопливо пробормотать молитву. Ему показалось, в комнате будто стало светлее, послышался голос:

— Сын мой, утешься, я с тобой.

Да, темнота отступает, похожая на облачко светлячков рука гладит его плечо. Отец. Во всем белом, лоб в венце жемчужного, приветливо мерцающего света. Доброе, мягко улыбающееся лицо, никаких следов гноящихся оспенных язв.

Мгновенное счастье тут же сменяется ужасом, будто в сердце вонзилась ледяная сосулька.

Он открывает рот и с трудом, преодолевая неуклюжее сопротивление языка, задает свой вопрос.

13

Холодное, влажное полотенце. Ларс Свала с трудом удерживает его у лба — голова Сетона беспокойно мечется по подушке. Отнимает, только когда в глазах больного начинают мелькать проблески сознания. У самого пола в лучах утреннего солнца медленно танцуют пылинки.

Подобрал ноги, пошевелил пальцами — как будто все органы действуют так, как предусмотрено устройством человека. Сильная боль в солнечном сплетении, будто кто-то ткнул кулаком и не хочет отпускать. Попробовал голос — слушается так себе.

— Как… долго?

— Всю ночь. Сам видишь — утро за окном.

Свала просидел с ним всю ночь. Набрякшие веки, усталый взгляд.

— Ты прости меня, я все же вошел. Боялся, сам себе навредишь в судорогах. — Свала протянул Сетону кружку с водой, дождался, пока выпьет, и налил еще. — Кончился припадок? Тебе лучше?

Сетон, преодолевая боль в мышцах, опустил ноги на пол.

— Да… думаю, да. Трясло сильнее, чем обычно. Все в тумане.

Свала встал и устало потер лицо.

— Ты меня должен извинить… мне надо немного поспать.

— Само собой. Спасибо тебе.

— Я налил свежей воды в умывальник. Только час назад, до того даже отойти боялся.

Свала взялся за ручку и замер, точно забыл что-то важное.

— Я… — начал было, но раздумал. Горестно покачал головой и вышел. Осторожно закрыл за собой дверь.

Сетон дождался, пока скрипнет последняя ступенька лестницы, подошел, согнувшись в три погибели, к умывальнику, спустил брюки и опустил в холодную воду посиневший, чуть не лопающийся от небывалой эрекции мужской орган. Кровь постепенно отхлынула. Стало легче, и он рассмеялся. Изумрудный цвет этих жучков объясняется очень просто: они такими и быть должны! Те, что он видел в аптеках, — вот те и были старыми, пожелтевшими. А эти совсем свежие, полные таинственной и до сих пор не разгаданной силой.

Но он перебрал. Одной шпанской мушки достаточно. Ну полторы — для надежности.

Вот теперь он готов.

14

Принес перо, чернильницу и бумагу и начал составлять список необходимых приготовлений, откладывая в сторону лист за листом. Тщательно проверял последовательность: любое нарушение может привести к катастрофе. Болин прислал слугу, тот тоже не сидел без дела — весь день на ногах. К аптекарю, тому самому, к которому орден постоянно обращался за услугами. За особыми лекарствами — того сорта, которые немногие спрашивают и всегда получают отказ. Сам Сетон с трудом переносил долгие летние дни; он выходил из дома, только когда смеркалось. Первым делом в оперу, в театральные мастерские, где белошвейки и закройщики, согнувшись в три погибели и скрестив ноги, работают над его заказами. Ничто нельзя предоставить случаю, многое надо менять по ходу дела. Неправильно выбранные ткани, слишком свободный крой — все имеет значение. Иногда он встречает там Болина — тот не может скрыть жгучий интерес к происходящему. Наверное, ему с его подагрой непросто покинуть Город между мостами, свое логово, где его ждут заброшенные бабочки. Застывший цветной рой с распростертыми в притворном полете крыльями. Каждая на своей иголке.