1795 - [55]

Ларс Свала прекрасно знал почему, но стыдливо смолчал.

— Потому что ты взял их под крыло из милости. — Сетон повернул нож в ране. — Потому что ты хочешь сделать из них богобоязненных овечек. Мало того — ты хочешь изменить их природу. Им страшно, они растеряны, но в глубине души они-то себя знают. И каково им, как ты думаешь, когда они во время ваших молитв ловят на себе осуждающие взгляды? Предчувствие греха лежит на их плечах неподъемным грузом, а ведь они безгрешны. Даже не предчувствие, нет. Сознание. Невыносимое сознание греховности их помыслов. Какая чепуха… Им кажется, они уроды, не такие, как все. Среди вас только я один принимаю ребят за тех, кто они есть. Молодые, красивые парни.

— Еще одна причина. Уходи. Твое время у нас истекло.

Сетон по-птичьи склонил голову набок.

— Хорошо… но… Ты можешь оказать мне последнюю услугу?

Свала уставился на Сетона с удивлением. Наверняка не ожидал услышать ничего подобного.

— Услугу?

— Да… пока я был в Карибии, заразился довольно редкой и тяжелой формой лихорадки. Не повезло. Выздоровел, конечно, иначе бы меня тут не было. Но очень скоро сообразил: от этой гадости так просто не отделаться. Зараза будто в засаде сидит, выжидает. Всегда готова о себе напомнить и уложить без движения. Если ведьма берется за дело, даже ходить не могу — колени подгибаются.

Тихо предварительно набрал в горсть воды и смочил лицо.

— И что ты хочешь сказать? Чувствуешь приближение приступа?

Сетон озабоченно кивнул.

— Я у тебя кругом в долгу, но больше мне не к кому обратиться. Ночь предстоит тяжелая. Ты не мог бы со мной посидеть? Озноб уже начинается. Первый признак — боли во всем теле. Как только станет лучше, исчезну. Несколько дней — и ты обо мне забудешь.

В душе Ларса Свалы произошла короткая борьба между христианским долгом и инстинктом.

— Мне не кажется, что после нашего разговора мы можем остаться друзьями. Но раз уж…

Сетон изо всех сил постарался сдержать победительную усмешку; впрочем, мог бы и не стараться: шрам на щеке прекрасно камуфлировал мимические промахи.

— Некоторый человек шел из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам, которые сняли с него одежду, изранили его и ушли, оставивши его едва живым[16].

Ларс Свала невольно улыбнулся и продолжил:

— По случаю один священник шел тою дорогою и, увидев его, прошел мимо[17]. В знании Евангелия тебе не откажешь. Ну, хорошо… в нашем случае священник мимо не пройдет.

Тихо с трудом преодолел отвращение к чужим прикосновениям и позволил взять себя под руку.

— Извини, Ларс… ты не мог бы покараулить за дверью. Не хочу огорчать тебя зрелищем моих судорог.

Свала кивнул. За много лет служения он выработал правило: больному надо во всем потакать, это способствует выздоровлению. Без слов взял табуретку и пошел к выходу.

— Никому не рассказывай, ладно?

— Само собой.

— Перед своим Богом клянешься?

— Да.

Сетон заперся и прислушался. Табуретка скрипнула под тяжестью тела пастора. Взял трех жучков, растер в пальцах, бросил в стакан с водой и, запрокинув голову, выпил.

12

Сначала ничего не почувствовал. Потом зашумело в ушах. Похоже на все усиливающийся, а потом и штормовой прибой. Комната качается, погружается в туман. Странный, пугающий звук, но все же успевает понять — этот звук издает он сам. Скрипит зубами. Обильный пот, тоже волнами, как будто тело выжимает невидимая прачка. Все тело изогнулось в протесте — какое право имеют эти дохлые изумрудно-зеленые жучки вторгаться в его sanctum sanctorium?[18] Хуже и хуже… в темных углах тени сгущаются, приобретают грозные очертания то ли драконов, то ли медведей, от них отшатываются даже стены, нарушая привычное соотношение прямых углов и плоскостей. Чувство тревоги почти невыносимо, он не находит себе места. То бросается на пол, то снова вскакивает на койку, комкает одеяло. Внезапно слышит себя со стороны; выкрики, смех, дикий, почти волчий вой. Внезапно все стихает.

Вокруг молчаливая, пустая вселенная.

Голос из мрака. Вернее, стон. Бред, пытающийся любой ценой отстоять свою подлинность.

Где же он? Конечно же, Сакснес. Он еще мальчик. Оспенные язвы еще не зажили, он вытолкнут из водоворота озноба и бреда в мир, где отца уже нет. Идет по узкой, наспех протоптанной в снегу тропинке. По сторонам — оглушительная тишина, вымершие и выстуженные дома, дыма из труб не видно. Дома умерших и умирающих. Безлунная ночь. Небо черно, путь освещает только слабое голубоватое сияние снега, отражающего неуловимое простым глазом свечение Вселенной. Голос отца стих, и вместе с ним стихло и ушло в безмолвие слово Божье. Но он обязан делать то, что до последнего делал отец. Вода в бутыли, тряпка, чтобы охладить пылающий лоб, Библия и книга псалмов.

Каждый раз, когда оступается, колючие чешуйки наста умудряются пролезть в щель между носками и башмаками, быстро тают и превращаются в ледяную воду.

У стены дома он отряхивает снег с башмаков. В очаге тлеют еще не обратившиеся в золу угли, и ему удается зажечь найденную в кухне на ощупь лучину. Подносит лучину к свече в простом подсвечнике: латунная трубка с петлей для пальца укреплена на блюдце, куда стекает оплывающий воск.