1795 - [45]

Мгновенно отекшие и посиневшие губы еще шепчут что-то, ноги напрасно ищут опору, бегут в воздухе все быстрее и быстрее…

Казненный напомнил Сетону курицу с отрубленной головой, вырвавшуюся из рук хозяйки и стремглав убегающую от собственной гибели. Он смотрит во все глаза, даже не мигает, боится пропустить малейшую деталь. Гусиная кожа, как на воде от легкого бриза. Ему очень, очень страшно, но он изо всех сил пытается заглянуть в глаза казненному, увидеть налитые кровью, выкаченные белки. Тихо Сетон ищет малейший признак, ту долю секунды, когда произойдет окончательное расставание с жизнью. Но миг этот слишком короток. Всегда короток, как бы длинна ни была дорога, неуловим и непостижим. То, что болтается в петле, уже не человек. Что-то другое.

Сетон усилием воли унял участившееся дыхание и оглядел уже начавшую расходиться довольную и умиротворенную толпу. Он никогда не мог понять этого умиротворения. Неужели они считают, что смерть в петле касается только этого румяного парня? Неужели не чувствуют ее дыхания на затылке? Не понимают, что у всех уже затянута на шее петля, что виселица готова принять тысячу разных образов, для каждого свой, особый? Не видят, не понимают. А он видит, понимает и мучительно завидует их беззаботности. Почему он не такой, как все? Болин, наверное, прав…

Зажмурился, а когда открыл глаза, застыл от ужаса. Узнал. Вон же они — однорукий Кардель и рядом с ним этот сумасшедший, Винге. Руки сложены за спиной, в зубах белая глиняная трубка. Заглядывают в лицо проходящим горожанам, словно ищут кого-то. Вот… Кардель взял Винге за руку и кивнул в его сторону.

Сетон выбрал самую тесную группу зевак, скрылся за их спинами и, заставляя себя не торопиться, пошел на другую сторону холма. И хотя шел он медленно, сердце выскакивало из груди, а когда прибавил шаг и начал спускаться, несколько раз чуть не упал: подошвы скользили на сочной, еще не успевшей пожелтеть траве.

Не выдержал и побежал. Что это? Шум ветра в ушах или буйство всполошившейся от ужаса крови? Ослабевшие за месяцы сидения в укрытии ноги подламываются, от непривычного бега сильно колет в боку, но он все прибавляет и прибавляет скорость. У таможни группа полицейских; как всегда, в дни казни посылают усиленный наряд. А дальше-то и скрыться негде, настолько редко стоят нищие покосившиеся хижины. Оглянулся — Кардель совсем близко, уже можно различить пятна и потертости на форменной куртке, которую и язык-то не повернется назвать камзолом.

Сетон забежал за первую попавшуюся телегу, набрал горсть сухой земли, измазал лицо и одежду, потом еще горсть и поспешил к полицейским.

— Капитан! Капитан! — крикнул он, не стараясь унять дыхание, наоборот, как можно более возбужденно. Безошибочно выбрал офицера с самым высоким званием.

Полицейские прервали разговор и с удивлением посмотрели на странную фигуру. Сетон настроил голос на октаву выше: благородный господин, чьему достоинству угрожает месть черни.

— Капитан… за мной гонятся. Я здесь по государственному делу. Служу в регентстве, послан вести протокол справедливого возмездия. Но как только собрался домой, какой-то негодяй сшиб шляпу и дал мне такой пинок, что я полетел в канаву, а за мной и все мои записи. Парень будто спятил, но кто-то успел крикнуть — это, мол, шурин казненного.

Сетон выпрямился в полный рост, покраснел, оправил жилет, словно бы стараясь вернуть утраченное достоинство, и надменно, звенящим голосом, произнес:

— Было бы глупо преувеличивать мое значение, но я хочу напомнить господам офицерам, что оскорбление государственного служащего есть оскорбление всего государства! Так мы скоро и до революции докатимся!

Не ожидая ответа, показал на бегущего Карделя:

— Вот он! Я ему даже пригрозил — дескать, обращусь к стражам порядка, но он… Нет, не решаюсь повторить.

Полицейские обменялись взглядами. Капитан поднял бровь.

— Говори, что он сказал, — услужливо приказал один из его подчиненных.

Сетон позволили себе ненадолго задуматься, пожал плечами и сложил руки рупором, словно желая ограничить доступность позорящих слов для посторонних.

— Сказал, что сосиски пусть займутся… э-э-э… феллацио. На то они и сосиски.

— Что?

Капитан наполовину вытянул саблю из ножен.

— Это еще что за чудо? — спросил юный полицейский.

— Пусть тебе Янссон объяснит.

Грамотным оказался не только Янссон.

— Пусть сосиски отсосут друг у друга. Вот что он сказал.

5

Его худший враг — день — становится все длиннее и длиннее. Солнце патрулирует от конька к коньку, выжигает тени и редкие утренние туманы, не оставляя ни одного укромного местечка, чтобы переждать жару. Даже стены в каморке будто сдвигаются, запах грязи и пыльного дерева проникает во все поры. Сетон мерит пол от окна к печи, от печи к окну — бесчисленное количество раз. Каждый громкий звук со двора заставляет вздрагивать. В ушах по-прежнему стоит надтреснутый, со старческой хитрецой голос Болина. От жары потрескивают рассыхающиеся доски пола, словно кто-то, точно издеваясь, стучит в его клетку — надо бы разбудить задремавшего попугая.

Ночью в Городе между мостами фонари не зажигают. Солнце, если и заходит, то прячется где-то за горизонтом, настоящая темнота не наступает. Преодолеть сизое тревожное свечение неба под силу разве что самым ярким звездам. А фонари мало что добавляют — и так светло. Их начнут зажигать, только когда осень опять погрузит переулки во мрак. Толку от них, правда, немного, но все-таки есть. Они ничего не освещают, зато помогают найти дорогу от одного квартала до другого — по пятнышкам света в темноте. Иной раз в потрескивании сильно пахнущего конопляного масла чудится заговорщический шепот. Но все это будет позже, а до августа — никаких фонарей. Только белесый, створоженный купол неба и конусы света из открытых настежь дверей трактиров.