1795 - [116]

— Риксдалер каждому. Рот не открывать, пока не проглотите.

И у кого повернется язык ответить отказом? Болин свернул обрывки в комочки и поочередно сунул в услужливо распахнутые полицейские рты.

— Вот и все. Занавес закрывается. Приятно было повидаться, господа.

Охранники, не переставая жевать, разделились на пары. Двое взяли Винге под руки и повели в сторону Корабельной набережной. А Кардель достал ременную петлю, полученную одновременно с присвоением звания пальта, набросил на связанные руки Тихо Сетона и затянул онемевшими пальцами единственной руки.

— Пять лет таскал за поясом, — проворчал он. — Но черт бы меня побрал — даже в мыслях не имел пользоваться. Ан нет — пригодилась.

31

Ему выделили отдельную палату. На полу солома, как в кабаке или в конюшне. В углу треснувший глиняный горшок. По мере наполнения его полагается ставить у двери, чтобы получить взамен миску с едой. Чаще всего овсяная каша с салом, успевшим застыть в скользкие комки. По воскресеньям обжигающая нёбо селедка, после которой долго мучает жажда. Окно забито досками, оставлена лишь узкая щелочка на самом верху, не достать. На стенах каракули, выцарапанные или нарисованные красной или коричневой краской. Рисунки и надписи. Кое-какие даже можно прочитать — мечты о возмездии, о правосудии, о плотских радостях, пожелания вечных мук обидчикам. Если судить по углу, под которым в палату заглядывает солнце, окно обращено на запад. Будь у него в палате табуретка, можно было бы заглянуть в щель и наверняка увидеть Город между мостами, Корабельный остров и зубы Корабельной набережной в гигантской челюсти залива. Дни коротки, ночи бесконечны, но в палате вечные сумерки. Даже днем. Изразцовая печка топится снаружи, согреться не удается. По ночам он собирает с пола сено и запихивает между рубахой и пальто. Он уже забыл, что люди вкладывают в понятие тишины; отовсюду гремит симфония безумия. Вой, бессвязные выкрики, бормотание — из коридора, из камер, таких же, как его, но вмещающих по пять-шесть человек, сверху и снизу. Щелястые доски пола и потолка не помеха. Плач, сатанинский хохот, молитвы, удары в стену, звон разбиваемого фаянса. Путей к побегу нет. Его постоянно охраняют, стена толстая, дверь на засове. Выпрыгнуть в окно, даже если удастся разобрать доски, — слишком высоко, шансов нет. Санитарам запрещено с ним разговаривать.

Эмиль понимает: Кардель хотел как лучше. Откуда ему было знать? Винге мог бы рассказать, пока было время, но он никогда не испытывал к напарнику полного доверия. Да и не считал необходимым. Да, разумеется, он бежал из дома Уксеншерны в Упсале, но не благодаря собственной находчивости. Ему помог брат. Там, в переулке, признание было на кончике языка, но он заставил себя молчать. У Карделя были лучшие намерения, он же не сомневался, что Винге сумеет найти способ бежать. Все равно ничего уже нельзя было сделать… У Карделя и так хватает поводов для угрызений совести.

Он сидит в одном из наугад выбранных углов палаты, положив подбородок на поджатые к груди колени, в тысячный раз обдумывает свою судьбу и не может сдержать противоестественного восхищения ее непостижимой симметрией, в равной мере совершенной и жуткой. Не успел он взломать стены внутренней тюрьмы, осознать свою свободу и полноценность — и клетка снова захлопнулась. Он один. Помочь некому. Неужели, чтобы бежать из этой дыры, где он обречен умереть, надо вновь возвести эти стены? А способен ли он на это? И стоит ли сомнительное удовольствие жить такой жертвы?

Он не может найти ответ на этот вопрос. Силлогизм, не предполагающий доступного пониманию вывода.

Время коварно положило палец на весы жизни, и вскоре он потерял счет дням. Безразлично оглядывает предназначенный ему смехотворный осколок огромного мира и осознает в конце концов: один из непрерывно бормочущих голосов — его собственный. Сколько это продолжается, он не знает. На третьи, а может быть, сотые, а может, и тысячные сутки он замечает углом глаза необычное движение, нарушающее привычную неподвижность камеры. Внезапную, доселе не замечаемую игру света в мире застывших теней. Он поворачивает голову, и на глаза его наворачиваются слезы.

— Сесил?

32

Они прошли через мост, пересекли Норрмальм, где мороз вяло и неритмично, как нерадивый ученик, играет на ксилофоне потрескивающих на разные лады бревенчатых срубов. Окна закрыты и трижды проконопачены, чтобы лучше защитить от холода теснящихся у очага обитателей. Болотистые берега до поры до времени скованы льдом, спельбумская мельница неохотно отмахивается от снежных хлопьев. За густой вуалью снега почти ничего не видно, да прохожие и не торопятся поднять глаза на необычную пару. Ничего необычного: помятый, наверняка с похмелья, пальт ведет в каталажку пойманного воришку или сутенера. Единственно, что могло бы вызвать подозрение, — направление. Ну и что? Может, заблудились: метет так, что в двух шагах ничего не видно, а сугробы изменили привычный ландшафт до неузнаваемости.

В Руслагене — ни одного таможенника. Кардель заглянул в окно: как и думал, сидят, скрючившись, у печки. Играют в кости и согревают перегонным органы, недоступные теплу очага. Замерзшие и пьяные, что им за дело до каких-то шальных путников.