1794 - [141]

— Он так назвался. Мы были тут несколько дней назад…

Сонделиус внезапно захохотал и затряс головой. Осколки стекла в оправе очков жалобно звякнули.

— Это же невозможно! Доктор Несстрём вовсе не…

Он оборвал себя на полуслове, лицо его просветлело, лоб разгладился.

— Не будете ли вы так любезны следовать за мной?

Они вышли на тропу, соединяющая госпиталь с домом умалишенных.

В холле скорбного дома он поймал за рукав пробегавшего мимо служку.

— Найди Юзефссона и попроси его спуститься сюда. С Тумасом!

Ждать долго не пришлось. Уже через пару минут они услышали торопливые шаги. С лестницы сбежал, чуть не падая и тяжело дыша, небольшого роста пациент с голыми

ногами, без штанов. Бестолково размахивая руками и при этом как-то умудряясь сохранять равновесие, он проскакал мимо, рванул запертую дверь во двор повернулся и исчез в одном из бесчисленных коридоров.

— Не это ли ваш доктор Несстрём? Узнаете?

Кардель настолько растерялся, что на несколько мгновений потерял дар речи.

— Это он… он, черт меня подери! Что у вас здесь происходит?

Сонделиус пожал плечами, все еще еле сдерживая смех.

— Это Тумас, один из обитателей скорбного дома. Совершенно, уверяю вас, совершенно безвреден. Поскольку у нас так мало места, мы позволяем ему кое-какие вольности. К тому же многие считают, что у него талант — он изображает то одно, то другое. И, знаете, должен признаться: входит в роль на удивление убедительно. Значит, на этот раз Тумас изображал доктора Несстрёма… и вы ничего не заподозрили?

Кардель в гневе и отчаянии поднял голову и погрозил небу кулаком.

— Это что ж, и рай и ад в одну игру играют? Чтобы только над нами, смертными, поизмываться?

По лестнице торопливо, хотя куда медленнее, чем Тумас, спустился санитар — тот самый, который летом провел их к Эрику Тре Русур. В руке у него была палка с петлей, позволяющая держать пациента на расстоянии и в то же время направлять его движения.

— Тумас, куда он, мать его? — спросил санитар, задыхаясь от непривычных усилий, и осекся.

С изумлением уставился на посетителей и внезапно по-багровел.

— Вы?.. А вы-то… Как узнали?

— Узнали — что? Что вы имеете в виду? Говорите яснее.

Это были первые слова Эмиля Винге после более чем часового молчания.

— Да этот… цветочек ваш, мальчонка. Он исчез.

— Как это — исчез?

Санитар пожал плечами — будто ответ на этот вопрос был очевидным.

— Сбежал. Его в другую палату отправили… а там замок сломан.

— Он же был совершенно невменяем! Мы были у него — никакого контакта… Его кто-то похитил?

— Ну это вряд ли. Изнутри главный вход открывается легко, а снаружи его черта с два откроешь. Надо думать, оклемался маленько… в свой разум пришел. Подумал, наверное, — куда это меня черт занес? Ну и ломанул, пока никого не было рядом.

— Когда?

— Ночью, думаю… а когда же еще? Ночью, ночью. Вечером на месте был, а утром захожу — пусто. А в котором часу — не скажу. Откуда мне знать? Не! — Внезапно поправился он. — Не этой ночью. Предыдущей.

Санитар посмотрел на искаженное ужасом лицо Эмиля Винге, развел руками и ухмыльнулся.

— А вам-то чего беспокоиться? Я бы на вашем месте и бровью не повел. Думаете, у нас все так, без присмотра? Ну нет… только те, кто ни для кого не опасен. Совсем безвредные. Да и то… почти все возвращаются. Как миленькие. День, два… от силы — неделя. Или сами, или кто-то приводит. Видят — малый не в себе, под белы руки — и к нам. Ладно… дел по горло.

Он изобразил нечто похожее на шутовской книксен и скрылся за поворотом коридора, насвистывая «Слава Густаву!»[49].

— Жан Мишель, — произнес Винге. Губы его тряслись. — Забудем, что произошло между нами в эти дни. Сейчас надо действовать не просто быстро, а мгновенно.

Кардель уставился на него, мало что понимая. Винге, бледный и возбужденный, довольно бесцеремонно подтолкнул его к выходу и пошел, ускоряя шаг, а потом и вовсе побежал. Мимо госпиталя и дальше, к таможенному шлагбауму.

— Неужели в-вы не п-понимаете, что может п-произойти? — заикаясь от волнения, крикнул он через плечо еле успевающему за ним Карделю.

22

Каждый шаг — тяжелое испытание. Почти каждая команда, что он мысленно отдаст рукам или ногам, выполняется неточно, а то и вообще не выполняется. Эрик Тре Русур не узнает собственное тело. Для того чтобы сделать шаг, к примеру, левой ногой, ему надо на нее посмотреть и дождаться, пока по тайным лабиринтам организма не дойдет приказ — именно до левой ноги, а не до правой. Впрочем, дело идет все лучше. Медленно и нескладно, но лучше. Он бос, из одежды только рубаха, штаны и прихваченное почти машинально одеяло.

Невыносимо болит голова.

Вначале каждый шаг был, как удар молнии, — разряд боли прошивал ногу до паха. А внезапно взошедшее солнце показалось таким ослепительно-ярким, что он прикрыл глаза ладонью и смотрел на мир сквозь решетку почти сомкнутых пальцев. Пальцы на просвет кажутся оранжевыми. Он трогает щеки, и ему кажется, что лицо принадлежит кому-то другому.

Кожа словно не замечает прикосновения. А когда он понимает, что лишен того загадочного чувства, которое когда-то позволяло ему в любой момент вызвать в памяти ее поцелуй, с губ его срывается тихий стон бессилия и гнева. Губы с трудом складываются в слова… и что?