1794 - [133]

Жалость и гнев переполняли Карделя. Он с трудом заставил себя дышать ровно — не хотел доставлять Сетону еще и это удовольствие. Тот наверняка бы порадовался, видя его бешенство.

— А ты сам где был? — Самый малый и конечно же недостойный реванш — презрительное «ты».

— Я? Что за вопрос! Ясное дело — на стуле у двери. У меня научный склад ума, мне важнее наблюдение. Как только я убедился, что с невестой покончено, а жених так и не проснулся, пожелал всем спокойной ночи и ушел. По пути я заметил знакомого… представьте, раньше я видел этого человека только в шелках и в бархате, в орденах и нашивках. В орденах и нашивках, представьте себе, важно беседующего с первыми людьми королевства. А тут, совершенно голый, он стоял на четвереньках, оттопырив задницу, оскалившись всеми своими металлическими зубами, похожими на шипы на фашардах[47]… стоял и выл, как дворовый пес на луну. Представьте: рожден со всем мыслимыми привилегиями, ему и пожелать-то нечего, все исполняется по мановению руки, но только тогда, в тот момент, он был сам собой. Не странно ли?

Сетон выпустил подряд несколько колец дыма, тут же пустившихся в медленный причудливый танец вокруг восковых свечей канделябра. У Карделя защипало глаза. Из последних сил старался он сдерживаться, но все же, словно притянутый невидимой нитью, подался вперед и попытался посмотреть покачивающемуся на стуле Сетону в глаза.

— Я тебя видел в анатомическом театре. Видел, как ты издевался над студентом, как заставил его испохабить свою душу, свои принципы и свою профессию. По я заметил у тебя на роже кое-что еще… уж этого я видел много раз на войне. Ни с чем не спутаю. У солдат перед боем. Да и у других… Страх! Ты был перепуган до полусмерти, может, даже и обоссался, не знаю… Будто это тебя он кромсает, будто это твои последние минуты… не ее, этой несчастной бабы, а твои! Ты, конечно, охотно рассказываешь истории вроде той, что я сейчас слышал… хочешь запугать — вот, мол, какой я крутой и свирепый, а у самого-то поджилки трясутся от страха, или как? — Кардель постарался произнести эти слова со всем доступным ему презрением.

Сетон некоторое время молчал — то ли от удивления, то ли обдумывал ответ. Перестал качаться, и передние ножки со стуком опустились на пол. Ткнул окурок сигары в остатки еды на тарелке и прошипел с такой злобой, что из раны рекой потекла сукровица.

— Я объясню тебе, пальт, с какого рожна я пошел на это соглашение. — Теперь и он перешел на «ты». — Уж никак не потому, что испугался твоих угроз, не гордись. Таких, как ты, тринадцать штук на дюжину. Такой же, как все. Кинешь камень через плечо, не оборачиваясь. — попадешь в такого же урода. Вас разве что мамаша отличит, да и то навряд ли. Все одинаковые. Тебя мне бояться нечего. Погляди-ка сам на себя — кто ты такой? Обломок человека. Лоскутное одеяло. Если бы не твое ослиное упрямство — давно бы расползся на тряпки. Уж я-то вижу людей насквозь, будь уверен. Ты для меня не загадка. Каждую твою так называемую хитрость могу предугадать на десять ходов вперед. Нет, не ты. Тот, тощий. Винге. Вол с ним что-то такое… никак не могу определить. Не поймешь, что у него на уме. На твоем месте я бы держался от него подальше. Ничего хорошего от него не жди.

Кардель встал и с отвращением протянул Сетону руку — почему-то ему захотелось скрепить договор чем-то более весомым, чем слова, но при этом опять вспомнил якорную цепь на «Ингеборге», размозжившую левую руку, — уж не охотнее ли он подложил бы под эту цепь и правую?

Но Сетон избавил его от тяжких мыслей.

— Я руку не пожимаю. Но слово держу, запомни.

Кардель повернулся и пошел к выходу. У самой двери повернулся, будто вспомнил что-то.

— Нет уж, это ты запомни: бояться ты должен меня. И никого другого.

Усмехнулся Сетон на эти слова или нет — определить невозможно.

16

— Все. Закончили.

— Что вы такое говорите, Жан Мишель?

Кардель отвернулся, чтобы не смотреть в широко раскрытые, непонимающие глаза Эмиля Винге. Тот стоял на полу своей комнаты с опущенными руками, и вид у него был до крайности растерянный.

Кардель понаблюдал за пляской невесомых пылинок в луче света.

— Иду к Блуму в Индебету. Мой договор с полицейским управлением исчерпан.

— Перестаньте, Жан Мишель. Надежда еще не потеряна. Не спешите… Я поговорил с сестрой. Она обещала подумать. Мы договорились встретиться на Корабельной набережной.

— С меня хватит, Эмиль. Вы были правы, когда собирались махнуть рукой на всю эту историю. Помните? Когда явились ко мне прощаться и сказали все, что обо мне думаете. А мне бы следовало быть поумнее и прислушаться к вашим словам.

— Но вы же не прислушались! Что изменилось?

— Все, черт подери! Все изменилось! Куда ни сунемся — натыкаемся на стену. Пи взломать, ни взобраться. Никакой надежды. Давайте кончать, пока не поздно.

— Жан Мишель… посмотрите на меня.

— Это еще зачем?

— А вот зачем: говоря подобные вещи, надо смотреть в глаза.

Кардель нехотя подчинился, но долго не выдержал. Опять уставился в пол, проклиная себя за слабость.

— Вы говорите неправду, Жан Мишель. Или скажем так: не всю правду. Что произошло?