1794 - [117]

Баггенсгатан не хотел иметь с ним дело, и денег его никто не принимал. Деньги, мол, деньгами, но у нас есть правила. А потом опять исчез.

— А ты не знаешь, случайно, он женат?

— Говорят, жена его и полоснула. Кто бы она ни была, эта женщина… что значит — кем бы ни была! Ангел она, вот кто, если столько терпит. Говорят, он запер ее в чулане, что ли… в наказание. Взял, вроде, и запер… но кто знает? Может, и запер. В последний раз, когда его все же к нам пустили, он такого натворил, что не смог расплатиться. Мамочка в таких случаях знает, что делать: ее громила взял нашкодившего клиента за шиворот и поволок домой — заплатить долг. Дело известное: сразу не получишь — не получишь никогда. Так что она-то, Мамочка, может, и знает, где он живет, этот твой… как ты сказал?

— Тихо Сетон.

— Нет… его по-другому называли.

— Я с ней поговорю.

— Хорошо, Эмиль… и знаешь, что? Ты во сне с братом разговаривал. Будто он живой. Сделай мне такое одолжение… встретишься с ним опять, скажи: очень я по нему скучаю. Такой человек…

7

Безнадежно. Все попытки Винге разбудить Карделя ни к чему не привели. Пальт спал, уткнувшись носом в стену, и храпел так, что, если зажмуриться, легко вообразить раскаты грома и ветвистые вспышки молний. Время от времени храп прерывался стоном — видно, напоминал о себе какой-то из ушибов. Но даже боль не в состоянии прервать этот почти летаргический сон. Должно быть, медведи так и спят в своей берлоге, подумал Эмиль. Носом в стену — и до весны. Тряси, кричи — ничего не поможет. Легче сдвинуть с места заупрямившегося вола.

В дверях торчит лысый черноусый детина, кашляет, хмыкает, переминается с ноги на ногу — короче, всем своим видом выказывает растущее нетерпение.

Винге, не обращая внимания на протесты внутреннего голоса, залез Карделю в карман брюк, вытащил из кармана кошель и отсчитал монеты.

— Тридцать шиллингов.

Детина в дверях покосился на широченную спину Карделя и повернулся к хлипкому Винге, словно давая понять, что в определенных обстоятельствах грань между гонораром и грабежом бывает очень и очень размытой.

— Давай риксдалер, чего там… тогда и мне кое-что останется.

В каморке Карделя нет даже очага, не только печи. Тепло здесь только когда топят где-то у соседей. Винге пришлось занять у соседей кусок угля, чтобы написать на двери послание Карделю — когда-то же тот проснется в конце концов! Отсчитал еще несколько шиллингов, дождался ухода гостя и спустился на улицу. Перед выходом зажмурился, постоял немного, собираясь с силами.

Так и не собрался. Пошел, как на казнь.

В переулках опять толчея. Люди только что вернулись с Повой площади по другую сторону Слюссена. Зрелище необычное: эшафот для казни Эренстрёма, подозреваемого в участии в заговоре Армфельта, соорудили именно там, а не в Хаммарбю. Публике не надо так далеко ходить, чтобы полюбоваться на отделение головы от туловища. Палач замахнулся, но удар не донес; остановил сверкающий топор в нескольких дюймах от обнаженной шеи Эренстрёма и воткнул в колоду. Глашатай объявил: преступник в последний момент помилован; смертная казнь заменена на пожизненное заключение. Преступнику придется провести остаток жизни в молитвах и раскаянии в крепости Карлстен.

Публика гудела. Главная тема: знал ли Эренстрём о помиловании заранее? Если нет, то можно только восхищаться его спокойным достоинством: как он взошел на эшафот! Как непринужденно, точно спать ложится, положил голову на плаху!

Впрочем, точка зрения зависит от уже сформировавшихся симпатий. Сторонники Ройтерхольма утверждают, что да, конечно же знал заранее, иначе бы обмочился от страха; противники же не сомневаются: разумеется, не знал. Понятия не имел. Какое там — знал! У благородного Эренстрёма всегда было львиное сердце. Но все едины в главном: очередная глупость изготовившегося развалиться режима.

Эмиль Винге кое-как протолкнулся сквозь толпу, миновал площадь и поднялся по Почтмейстерскому холму; второй раз за сегодня. Полтора часа назад головорез из борделя проводил Эмиля к дому Тихо Сетона, а потом пошел с ним к Карделю получить гонорар за услуги. В лавчонке Винге купил яблок и кусок черствого хлеба, сложил в узелок и сунул под пальто. Ветер неожиданно изменил направление, и тут же дал о себе знать Фатбурен. Винге зажал нос и с трудом переборол позыв на рвоту.

Дальше дорога шла вниз, к заливу Хаммарбю.

Каменная усадьба на окраине предместья Катарина. Отсюда хорошо видны мануфактуры в Барнэнгене. Главное здание окружено заросшей плющом стеной. Лишь пара отчаянно храбрых вьющихся роз осталась оплакивать ушедшее лето. За калиткой сад. Листья еще не облетели; видно, южное расположение хоть и немного, но продлило лето. Одним словом — сельская идиллия в двух шагах от Города между мостами. Винге еще утром присмотрел место на другой стороне улицы — на возвышении, под старой, узловатой липой. В сотне локтей, не больше. Оттуда прекрасно видно, что происходит во дворе. Притоптал траву, сел и устроился поудобнее.

Долгий пасмурный день постепенно перешел в вечер, а он все ждал, не отводя глаз — боялся. Из-за несколько минут отдыха можно пропустить что-то важное.