1794 - [116]

Винге покачал головой.

— Мне нечем с тобой расплатиться.

— И не надо. Понянчусь с вами, и все. Если желаете, конечно.

— В другой раз… может быть.

— Другого раза не получится. Мамочка прислала своего мордоворота — чтобы моей ноги в борделе не было. До рассвета. «До петухов чтоб здесь и духу твоего» — так и передал.

6

От свечи почти ничего не осталось. Безвольно колеблющийся язычок пламени прилип к фитилю, плавающему в прозрачной лужице на оловянном блюдце. Вот-вот погаснет. Расчет почти точен: скоро начнет светать.

— Эмиль?

Положила руку ему на грудь, вторую — под голову. Он молча лежит на спине, устремив неподвижный взгляд в одному ему известную точку в пространстве.

— Я не сплю.

— Пора… мне пора уходить.

Он по-прежнему смотрит в потолок, но почти физически чувствует на себе ее обеспокоенный взгляд.

— Тебе, наверное, сны снились… ужасные. То кричал, то начинал говорить… быстро-быстро, на непонятном языке. Что это за язык?

— Откуда мне знать? Наверное, греческий… мне снилось, будто я в Греции.

— Я к тебе подошла там, на улице… ты странный был. Словно бы видел, чего другие не видят. Чего нет, одним словом. Что у тебя не так?

— В том-то и дело, что все так. А так — это вот как: схожу с ума. Медленно, но верно. Один раз так уже было. Сейчас, возможно, не так остро, но результат один.

— И ничего не помогает?

— Единственное, что помогает… это трудно объяснить. Единственное средство, которое помогает, лишает меня способности делать то, что я должен. Превращает в студень.

Она помолчала. Откуда-то потянул знобкий сквозняк. Огонек свечи затрепетал в предсмертных судорогах.

— Да уж… — Юханна разволновалась, и финский акцент стал еще заметнее. — Так и есть в жизни. Вроде все хорошо, а на самом-то деле западня. Любая дорога… идешь вроде правильно, а попадаешь…

Где-то внизу хлопнула дверь. Как пушечный выстрел. Фитиль последний раз вздрогнул и погас окончательно. Юханна испуганно замолчала.

Эмиль Винге закончил за нее:

— …а попадаешь в лабиринт.

Юханна и Эмиль Винге оделись. В колдовском полумраке рассвета они были похожи на призраков — замедленные, словно продиктованные кем-то движения. Оба молчали. Она сунула в хлопчатую сумку нехитрые пожитки, подошла и повернулась спиной. Эмиль не сразу понял, что от него требуется, но все же догадался: помог стянуть шнуровку корсета.

— Зачем ты сюда пришел вчера? На Баггенсгатан, я имею в виду? За тем же, что и другие? Что-то не похоже.

— Ты случайно не знаешь такое имя — Сетон? Тихо Сетон?

— Никогда не слышала.

— Красивый вообще-то… но шрам на лице. От угла рта к скуле. Старый шрам. Кажется, что все время улыбается.

Шрам, может, и старый, но незалеченный. Все время из него сочится… не знаю, что там у него сочится. Приметный шрам… но, может, когда он сюда приходил, шрама еще не было.

Шнуровка, наконец, затянута, и он скрепил ее пряжкой в виде розочки.

— Теперь понятно, о ком ты, — серьезно сказала Юханна. — Мы просто знаем его под другим именем.

— Ты видела его и раньше? До того как он получил эту рану?

Она выглянула в коридор. Дом еще не проснулся. Прислушалась к многоголосому храпу задержавшихся до утра гостей, аккуратно закрыла дверь и села на край кровати.

— И до, и после. Я-то сама никогда с ним не была. Близко не подходила. По девчонки рассказывали. Что же… единственное наше право: посмеяться за спиной клиентов. Обсудить чушь, которую они несут, изобразить, кто какую рожу корчит, когда кончает. Тот, кто заплатил… тот может делать все, что ему вздумается. Но есть и границы… есть, конечно, есть. Не то чтобы Мамочка чересчур о нас заботилась, чего нет, того нет. Мы для нее товар. Мясо. Но даже и мясо хорошо, пока свежее, а протухшее черта с два продашь. Ты даже не знаешь, сколько их… кому нет больше радости, чем исщипать или избить девушку. Много их… очень много. Но если можно замазать синяки белилами и румянами — нет вопросов. Наслаждайтесь, господа. Платите и наслаждайтесь. А хотите побольше, нервишки пощекотать — есть и товар особый. Девки постарше… да какие там девки. Старухи. Ко всему привыкшие… Чего им бояться? Смерть не страшна, душа и так давно померла. Они и не чувствуют ничего. Делай, что хочешь. Главное, заплати… что им важно? Чтобы на выпивку хватило. И не на один день, а пока не оправится от побоев. Но если клиенту… вроде того, о ком ты… если ему попадется молодая, неопытная, только что с хутора… или гам служанку выгнали с работы, или родители оба померли — тогда беда. Такой господин может ей всю жизнь под откос пустить. Как бы Мамочка на нес ни орала, чем бы ни грозила, какими бы оплеухами ни учила, каким бы вином ни напаивала — все псу под хвост. Ей уже ничего не надо… только подумает про мужика — коченеет, как доска. И ничего не остается, как выгнать ее на улицу. А она-то мечтала: пять риксдалеров за ночь! Вот это будет жизнь! И намечтала…

— А Сетон?

— Не было у него поначалу никакого шрама. Не было. Чего там душой кривить — правда. Красивый мужик, загляденье. Такого любая мечтает залучить под одеяло. Да нет, не любая… из тех, кто еще не сообразил, что морда красивая или там фигура — нет, ничто. С лица не воду пить. Но он из тех, кто предпочитает не сам пыхтеть, а со стороны глядеть. Иногда приводил с собой еще одного, иногда требовал сразу двух девушек, обучал, как и что они должны делать. Но что я хочу сказать… он, конечно, много чего вытворял, но границы не переходил, а если случалось — так щедро платил и так красиво извинялся… ему все прощали. Ах, как красиво он извинялся… Потом его долго не было, и появился уже с разрубленной щекой. И стал куда хуже… В конце концов ни один бордель на