15 встреч с генералом КГБ Бельченко - [26]

Мне сразу легче стало. Схватил я проплывающую мимо меня лошадь за хвост. Лошадь в воде издала такой неповторимый своеобразный звук, как бы заревела, глубокий такой голос подала. Я в хвост лошади вцепился и какое-то расстояние проплыл. А вода с гор ледяная, дышать трудно.

И вдруг лошадь остановилась. А Амударья знаменита тем, что в ней все время новые мели образовывались в самых непредсказуемых местах. Вроде не было мели, прошло какое-то время — и появилась. Вот лошадь моя вдруг и остановилась на такой мели.

Я уже бросил лошадиный хвост и увидел — берег не так далеко. Можно бы было попытаться сесть на лошадь и верхом добраться до берега, но я побоялся, что так меня унесет мимо острова, так как лошадь не в состоянии преодолеть такое быстрое, чрезвычайно быстрое течение. Поэтому я не рискнул. Потом, вспоминая все это, я пришел к выводу, что правильно сделал, что лошадью не воспользовался.

Когда я еще плыл с лошадью, мне попался длинный шест. Наверное, с нашей лодки. Случайно совершенно я рукой ухватил его и оказался с ним на мели.

А лошадь постояла, потом пошла, ее подхватило течением и понесло. Она оказалась в конце концов на афганском берегу. Афганцы нам ее не отдали.

И вот я подумал: «У меня шест, а тут отмель, может быть, эта отмель идет к берегу?» Размеры ее, конечно, никому не известны — они все время менялись — то ничего не было, то мель. Я взял этот шест и, нащупывая дно, стал продвигаться к берегу, но становилось все глубже и глубже.

Когда я все-таки оказался на мели, вода была примерно выше колена. Сапоги мои парусиновые сильно мешали, надо было от них освободиться. Но снять их не получалось, они были на шнуровке, ее слишком затянуло от воды. Вспомнил, что у меня в кармане нож, его сумел вытащить, хотя меня все время сбивало течением. Потом шест поставил, оперся на него и подумал: «Разрежу я голенище до конца и сброшу сапоги, они мне мешают, давят, да и лишний груз». Я нащупал шнуровку и начал ее резать. Резал, резал и попал ножом в металлическое колечко от шнурка. В этот момент нож выскользнул из моих рук. Естественно, я его не нашел.

А меня все время сносило. От холода начались судороги. Подумал, что это конец, помощи ждать было неоткуда.

В конце концов я уже так остыл, замерз, что не удержал шест, он выпал из рук и поплыл. Сколько времени это продолжалось, я не засекал, но уже начало темнеть. И никого не было. Унесло всех. Показалось, что жизнь кончается. Вдруг темноту разрезал яркий луч прожектора. Прямо ослепил меня. Это оказался глиссер. Начальник заставы, наблюдавший за нами с берега, услышав мой выстрел из маузера, догадался позвонить коменданту в Термез. Тот отправил на помощь глиссер, и меня нашли.

Втащили меня в глиссер и дали спирту, а я был трезвенником, водку почти не пил, пиво разве. Я сказал: «Ребята, я не пью». А доктор: «Выпейте!» Я два глотка сделал, задохнулся, он мне дал воды, я запил и совсем расползся, силы были на исходе. А потом доктор начал меня растирать спиртом — я здорово переохладился. Потом, укутав меня крепко, быстро доставили на берег.

Хорошо, что жены в тот момент при мне не было. Мой сын, Гелик, заболел — жара же страшная там, самое жаркое место в Средней Азии, исключая, конечно, Каракумы. Поэтому я ее с сыном отправил к родителям, в Днепропетровск. А иначе она бы сильно за меня переживала.

Там, на берегу, я заснул, а утром у меня температура поднялась. Началось воспаление легких, и я целый месяц провалялся в госпитале.

Мне после этой печальной истории дали отпуск. Тогда, кстати, трое пограничников утонули — в том числе старшина заставы, по фамилии, кажется, Старостенко. Утонула и одна лошадь, а другая вот на афганском берегу оказалась. Утонуло также трое или четверо узбеков, они были в халатах, быстро отяжелели и пошли ко дну. А остальные выбрались — вовремя халаты поснимали, когда увидели, как нас крутило-вертело.

Так я поехал в отпуск. А был порядок такой: если едешь через Ташкент в отпуск, зайди, если ты политработник, в политотдел; если ты строевик, доложись по своей команде. Или, если возвращаешься из отпуска, тоже обязательно зайди: с тобой побеседуют, поставят новые задачи, выскажут претензии, возникшие к данному отряду или комендатуре. Дело доходило до того, что сам Бабкевич принимал подчиненного, когда его что-то интересовало.

И потому, когда я ехал в отпуск, тоже заехал в политотдел. И вот начальник политотдела снова завел речь о назначении в Калай-и-Хумб. Я ему сказал:

— Вы же видите, в каком я состоянии, мне надо лечиться.

— Поезжайте, если надо вам путевку — выдадим путевку, — настаивал начальник.

— Путевку мне не надо, я домой еду, там корова есть, я думаю, что я поправлюсь в селе.

— Поправляйтесь, укрепите здоровье, а потом Калай-и-Хумб вас ожидает.

— Неужели на мне свет клином сошелся, больше никого нет? У меня же ребенок, а там очень тяжелый климат.

Был даже такой порядок — служить на Памире только один год. Но начальник напутствовал меня такими словами:

— Вот и товарищ Бабкевич вас знает, и я вас знаю, и вы пересидели уже — вам надо выше подниматься. Вернетесь, зайдете к нам и поедете в Калай-и-Хумб.