13 черных кошек и другие истории - [12]

— Конем, баба?

— Конем, конем.

Пряник конем! Это ж мечта всех деревенских малышей. Он белый-белый, этот конь. А грива у него розовая, хвост розовый, глаза розовые, копыта тоже розовые.

Бабушка никогда не позволяла таскаться с кусками хлеба. Ешь за столом, иначе будет худо. Но пряник — совсем другое дело. Пряник можно засунуть под рубаху, бегать и слышать, как конь лягает копытами в голый живот. Холодея от ужаса — потерял! — хвататься за рубаху и со счастьем убеждаться, что тут он, конь-огонь!

С таким конем сразу почету столько, внимания! Ребята левонтьевские вокруг тебя и так и этак ластятся, и в чижа первому бить дают, и из рогатки стрельнуть, чтоб только им позволили потом откусить от коня или лизнуть его.

Когда даешь левонтьевскому Саньке или Таньке откусывать, надо держать пальцем то место, по которое откусить положено, и держать крепко, иначе Санька или Танька так цапнет, что останутся от коня хвост да грива.

Левонтий, сосед наш, работал на бадогах. Бадогами у нас зовут длинные дрова для известковых печей. Левонтий заготавливал лес на бадоги, пилил его, колол и сдавал на известковый завод, что был супротив деревни по другую сторону Енисея.

Один раз в десять дней, а может и в пятнадцать, — я точно не помню — Левонтий получал деньги, и тогда в доме его, где были одни ребятишки и ничего больше, начинался пир горой.

Какая-то неспокойность, лихорадка охватывала тогда не только левонтьевский дом, но и всех соседей. Еще рано утром к бабушке забегала Левонтьиха, тетка Василиса, запыхавшаяся, загнанная, с зажатыми в горсти рублями.

— Кума! — испуганно-радостным голосом восклицала она. — Долг-о-от я принесла! — И тут же кидалась прочь из избы, взметнув юбкою вихрь.

— Да стой ты, чумовая! — окликала ее бабушка. — Сосчитать ведь надо!

Тетка Василиса покорно возвращалась, и пока бабушка считала деньги, она перебирала босыми ногами, ровно горячий конь, готовый рвануть, как только приотпустят вожжи.

Бабушка считала обстоятельно и долго, разглаживая каждый рубль. Сколько я помню, больше семи или десяти рублей из запасу на черный день бабушка Левонтьихе не давала, потому как весь этот запас, кажется, состоял из десятки. Но и при такой малой сумме заполошная Левонтьиха умудрялась обсчитаться на рубль, а то и на тройку. Бабушка напускалась на Левонтьиху со всей суровостью:

— Ты как же с деньгами-то обращаешься, чучело безглазое! Мне рупь! Другому рупь! Это что ж получается?!

Но Левонтьиха опять делала юбкой вихрь и укатывалась:

— Передала ведь!

Бабушка долго еще поносила Левонтьиху, самого Левонтия, била себя руками по бедрам, плевалась. Я подсаживался к окну и с тоской глядел на соседский дом.

Стоял он сам собою на просторе, и ничего-то ему не мешало смотреть на свет белый кое-как застекленными окнами — ни забор, ни ворота, ни сенцы, ни наличники, ни ставни.

Весною, поковыряв маленько землю на огороде вокруг дома, левонтьевские возводили изгородь из жердей, хворостин, старых досок. Но зимой все это постепенно исчезало в утробе русской печи, раскорячившейся посреди избы Левонтия.

Танька левонтьевская так говаривала по этому поводу, шумя беззубым ртом:

— Зато как тятька шурунет нас — бегишь и не запнешша.

Сам Левонтий в теплые вечера выходил на улицу в штанах, державшихся на единственной старинной медной пуговице с двумя орлами, и в бязевой рубахе, вовсе без пуговиц. Садился на истюканный топором чурбак, изображавший крыльцо, курил, смотрел, и если моя бабушка корила его в окошко за безделье, перечисляла работу, которую он должен был, по ее разумению, сделать в доме и вокруг дома, Левонтий только благодушно почесывался.

— Я, Петровна, слободу люблю! — И обводил рукою вокруг себя: — Хорошо! Ништо глаз не угнетает!

Левонтий любил меня, жалел. Главная цель моей жизни была прорваться в дом Левонтия после его получки. Сделать это не так-то просто. Бабушка знает все мои повадки наперед.

— Нечего куски выглядывать! — гремит она. — Нечего этих пролетарьев объедать, у них у самих…

Но если мне удастся ушмыгнуть из дому и попасть к Левонтьевым, тут уж всё, тут уж я окружен бываю радостным вниманием, тут мне уже праздник.

— Выдь отсюда! — строго приказывал пьяненький Левонтий кому-нибудь из своих парнишек. И, пока кто-либо из них неохотно вылезал из-за стола, пояснял детям это действие уже обмякшим голосом: — Он сирота, а вы все ж таки при родителях! — И, жалостно глянув на меня, тут же взревывал: — Мать-то ты хоть помнишь? — Я утвердительно кивал головой, и тут Левонтий горестно облокачивался на руку, кулачищем растирая по лицу слезы, вспоминал: — Бадоги с ней по один год кололи-и-и! — и, совсем уже разрыдавшись: — Когда ни придешь… ночь, в полночь… Пропа…пропащая ты голова, Левонтий, скажет и… опохмели-и-ит…

Тут тетка Василиса, ребятишки Левонтия и я вместе с ними ударялись в голос, и до того становилось полюбовно и жалостно в избе, что все-все высыпалось и выливалось на стол, и все дружно угощали меня, и сами ели уже через силу.

Поздним вечером, либо совсем уж ночью Левонтий задавал один и тот же вопрос: «Что такое жисть?!» После чего я хватал пряники, конфеты, ребятишки левонтьевские тоже хватали что попало под руки и разбегались кто куда. Последней ходу задавала тетка Василиса. И бабушка моя «привечала» ее до утра. Левонтий бил остатки стекол в окнах, ругался, гремел, плакал.