120 дней Содома - [63]

В этот день отмечалось окончание второй недели, и все занялись празднованием этого события. На этот раз должны были венчать Нарцисса и Эбе; жестокость заключалась в том, что супруги должны были быть оба наказаны в один вечер. Таким образом, из недр брачных наслаждений им предстояло перейти к горьким урокам; какая жалость! Малыш Нарцисс, который был смышлен, указал на противоречие. Но это не помешало перейти к обычным процедурам. Епископ отслужил, молодых соединили и разрешили им, стоя друг перед другом и на виду у всех, сделать все, что бы они захотели. Но кто бы этому поверил? Приказ и без того был слишком невразумителен, и мальчуган, который уже хорошо знал, что надо делать, восхищенный видом своей невесты и не видя возможности овладеть ею, хотел было лишить ее девства руками, если бы ему дали волю. Этому вовремя воспрепятствовали, и Герцог, завладев ею, тотчас же обработал ее в бедра, пока епископ поступал таким же образом с женихом. Сели обедать. Новобрачные были допущены к трапезе, и так как обоих чудовищно накормили, то, выйдя из-за стола, они удовлетворили – один Дюрсе, другая – Кюрваля, которые счастливо проглотили их маленькие детские извержения. Кофе подавали Огюстин, Фанни, Селадон и Зефир. Герцог приказал Огюстин, чтобы она потрясла Зефиру, а ему – наделать ей в рот, пока он будет извергать семя. Операция удалась на удивление, да так хорошо, что Епископ решил проделать то же самое с Селадоном: Фанни ему трясла; мальчик получил приказ наделать месье в рот в тот момент, когда он почувствует, что его член потек. Но с этой стороны не все удалось так же замечательно, как с другой: ребенок никак не мог испражняться в то же время, что и извергать семя, и, поскольку все это было не более, чем пробное испытание, и устав ничего об этом не говорил, на него не было наложено никакого наказания. Дюрсе заставил посрать Огюстину, а Епископ, у которого стоял как штык, дал пососать себе Фанни в то время, как она отгружала ему в рот; он исторгнул, приступ был неудержим; он слегка помучил Фанни, хотя не мог, к сожалению. ее наказать, как бы сильно, как это было видно, тот ни хотел. Не существовало более вздорного человека, чем Епископ. Едва успев исторгнуть семя, он с удовольствием посылал к черту предмет своего наслаждения; все это знали, и не было ничего, чего бы так сильно боялись юные девочки, супруги и молодые люди, как того, что он вдруг лишится семени. Отдохнув после обеда, все перешли в гостиную, и после того, как каждый занял свое место, Дюкло вернулась к теме своего повествования:

«Иногда я уезжала по делам в город. Они были обыкновенно более доходными, и Фурнье старалась выгадать на них. Однажды она послала меня к старику, Мальтийскому кавалеру, который открыл передо мной нечто, напоминавшее шкаф, весь наполненный ящичками, в каждом из которых стоял фарфоровый горшочек с пометом. Старый развратник прожинал с одной из своих сестер, настоятельницей одного из самых знатных парижских монастырей. Эта добрая женщина, по его просьбе, каждое утро посылала ему коробочек с калом самых прелестных своих воспитанниц. У него все это было расставлено по порядку, и, когда я пришла, он приказал мне взять номер, который сам назвал и который был самым старым. Я подаю ему. «Ах, – говорит он, – это принадлежит девушке шестнадцати лет, прекрасной как ясный день. Почеши мне, пока я его съем». Вся процедура сводилась к тому, что я ему потрясла и предъявила задницу, пока он жрал, потом оставила на том же блюдечке свой помет вместо того, что он проглотил. Он следил за тем, как я это сделала, подтер мне зад языком и спустил семя, облизывая мой анус. Затем ящики были задвинуты, мне было заплачено, а наш горой, которого я посетила совсем ранним утром, заснул как ни в чем не бывало.

Другой человек, на мой взгляд еще более замечательный, был старым монахом. Он спрашивал себе восемь-десять пометов девочек или мальчиков – все равно. Затем он их перемешивает, месит, надкусывает в середине, извергает семя, поглощая по меньшей мере половину в то время, как я его сосу. Третий вызвал у меня самое сильное отвращение, которое я испытала за всю мою жизнь. Он приказывает мне раскрыть пошире рот. Я, голая, лежу на полу на матраце, а он – верхом на мне; он извергает свой кал мне в глотку и затем, мерзавец, наклоняется, чтобы съесть его из моего рта, орошая мне сосцы своим семенем».

«Ах, ах! Вот так шутник, – говорит Кюрваль, – а мне как раз чертовски захотелось посрать, нужно попробовать. Кого бы мне взять, ваша светлость?» – «Кого? – переспросил Бланжи. – Честное слово, я вам советую выбрать мою дочь Жюли, вот она стоит. Вам нравится ее ротик, ну так угощайтесь». – «Благодарю вас за совет, – говорит с горечью Жюли, – что я вам сделала, если вы так говорите обо мне?» – «Эге, ну раз это ей в тягость, – говорит Герцог, – тогда возьмите мадемуазель Софи: нежна, хороша собой, и всего четырнадцать лет». – «Ладно, идет, согласен на Софи», – говорит Кюрваль, и его неугомонный член начинает волноваться. Фаншон подводит жертву; бедняжку вот-вот вырвем от омерзения. Кюрваль смеется над ней, он приближает свою большую, безобразно грязную задницу к этому прелестному личику и кажется нам похожим на жабу, которая сейчас заставит завянуть розу. Софи не теряет ни одного кусочка, и подлец возвращается, чтобы забрать обратно то, что он низвергнул; он проглатывает все это в четыре приема, пока его встряхивают прямо на животе бедной маленькой неудачницы, которую после окончания операции вывернуло наизнанку, прямо в лицо Дюрсе. Тот с важным видом ловит все это ртом, не забывая блудить руками и покрываясь тем, что вылетало у нее изо рта. «А теперь, Дюкло, продолжай, – говорит Кюрваль, – и возрадуйся плодам твоих рассказов; ты видишь, как они подействовали». Тогда Дюкло снова взяла слово и, обрадованная до глубины души тем, что так хорошо преуспела своих повествованиях, сказала следующее: