101 Рейкьявик - [8]

Мы трехмашинно подкатываем к дому № 9 в Стангархольте. Хозяин — Хёйк Хёйкссон, фанат Talking Heads. Квартирка для продолжения вечера слишком роскошная. Настроение «Салем». На журнальном столике стекло, такое же священное, как виниловая пластинка «Speaking in Tongues»[25]. Диски Дэвида Бирна на стеклянной полке, будто бабушкин фарфор.

Сперва мы перепутали этаж; пошли на звук, который раздавался этажом выше. Бронебойная музычка (Metallica: «Seek and Destroy»[26]), а к двери подошел такой сорокалетний лонер, свитероносец с редкими волосенками. Он пригласил нас войти, но здесь что-то нечисто, никого больше не видно, а мы видим эту хитрость насквозь: одинокая душа в двуруком теле хватается за соломинку, когда у соседей веселье, хочет, чтоб все думали, что это у тебя. Я все же присаживаюсь на секунду и вспоминаю басиста «Металлики» — Джеффа или Клиффа Бертона. Вычеркнут из списка живых в какой-то глухомани в Швеции. Кажется, в 86-м. Шагнул в вечность со шведской наледи. Девчонки с сигаретами ходят вокруг свитероносца. Я встаю и заглядываю в спальню. Лучше бы он оставался там. Это такой тип, что ему лучше не выходить из спальни. Она напоминает огороженный участок, где ведутся археологические раскопки. Могила. Это называется захоронение. Складки на постельном белье, сформированные его большим телом, — как слои породы, оставшиеся после того, как вынули кости. Земляное ложе. Вот. Земляное ложе. Вот именно так я всегда чувствую себя с утра: будто одеяло полно земли. У меня в кармане женские духи («Трезор»; украл флакон на одной тусовке у Лильи Воге (ц. 80 000)), я прыскаю чуть-чуть ему на подушку. Это похоронит его окончательно. Больше он отсюда не выйдет. А он уже собрался с нами вниз, на вечеринку, но я пресекаю это блестящим маневром — пшикаю на него духами и говорю: «Баба!»

— Извращенец какой-то, — говорит хофийская подруга (ц. 1690 крон), когда мы выходим в коридор. — Ты видела, в каких он был носках?

— Нет, — отвечает хофийская подруга (ц. 1490).

— То есть как, они у него розовые. В розовых носках мужик. Ты прикинь!

Я вытаскиваю один — заношенный, вонючий, — из кармана и машу у них перед носом. Цвет тот же.

— фу! Что ты вынул? Ты что, украл у него носки? Эй, Хлин, чего тебе ваще надо? Ты ваще нормальный?

— Больше нет. Я сегодня сменил сексуальную ориентацию. Ты до сих пор не знаешь?

Холмфрид уже спустилась на следующую лестничную площадку и глядит на нас.

— Что такое?

— Ничего. Просто Хлин Бьёрн сменил сексуальную ориентацию.

Она пожирает меня взглядом, а я изо всех сил напрягаю свои глаза, чтоб она не сожрала их без остатка. Оставьте мне немного белка. Она улыбается и поворачивается к подруге за 1490:

— Да это так, одна из его сентенций.

Это «продолжение вечера» у Хёйка Хёйкссона, фаната Talking Heads, — полное бездурье. То есть никакой конопели не предвидится. Однажды я попал на одну такую же тусовку, и там была актриса, какая-то театральная каравелла, которая, войдя, сказала: «Друг мой, зачем привел ты меня в сей ужасный дом?»[27] Вот оно как бывает. «Burning Down the House»[28]. Над диваном какое-то надругательство над холстом в рамке, которое, наверно, стоит бешеных денег. А под ним на диване — не вяжущие лыка рио-трио ностальгируют по времени, когда они были скаутами, Гив ас э брейк[29]. В кухне визгливо хохочет женщина, словно пытаясь доказать, что ее стоит оставить в живых. Я решил глянуть на нее. Это омужонка. Ц. 10 000. Я откидываюсь в кресло рядом с каким-то «цимбалистом», напротив одного cпилберга местного разлива, который озвучивает потрясную идею нового киносценария. Про инопланетян, которые прибывают на землю в контейнерах.

— …а мы еще не знаем, что в это время они раздобыли машину и снова гонятся за ними. И тут-то — хоп! — оказывается, это космический корабль. Как космический? А вот так. Ха, ха. Ну знаешь, корабль. Космический. И они уплывают, да? Нормально, да? Нормально!

Цимбал говорит «да», но тут его неожиданно успевают одамить и увести прочь. Нет!.. Тогда спилберг поворачивается ко мне. Ему осталось обсудить «финансовые дела» своего предполагаемого фильма. Руби-Тьюзди! Мне влом говорить с людьми — вот так, наедине. В четыре уха, и все такое. А он смотрит мне прямо в глаза. Не надо смотреть мне в глаза. Лучше бы он сразу вогнал в них булавки. Я выстреливаю сигнальной ракетой.

— Эй, Хофи!

Ее лицо оживает, словно на кукурузные хлопья налили молока. Оно тихо булькает, когда Хофи подходит. Прошу у нее закурить, хотя у меня у самого есть. Эвакуация. Она присаживается на подлокотник. Спасательный вертолет. Операция тщательно спланирована. Я госпитализирован.

Мы идем по улице Лаунгахлид. На часах 600. До рассвета еще целых пятьсот лет. Может, церковь на Хаутейг[30]. К тому времени станет достопримечательностью для туристов? Американцы в шортах в парниковую жару читают в путеводителях и смотрят наверх: «That’s really amazing!»[31] — и японцы со своими фотоаппаратами. Мы с Холмфрид идем домой. Еще одна поездка на природу — на улицу Бармахлид. Домой, к диванным полям, вечно меняющему цвет блаженному царству. Когда вернусь домой в долину сна… Похоже, спать я буду у нее. Она берет меня под руку. Нет! Не катит. Навстречу может проехать автомобиль, свежепроснувшиеся глаза за рулем, и мысль: «А-а, Хлин Бьёрн с этой…» Никогда не бывает, чтоб к этому относились нейтрально: просто двое невинных идут по делам. Два плотника идут на работу. Не-ет. Вечно эта рука на тебе, над тобой, обвивает тебя. И взгляд — такой искренний. Словно пациент на операционном столе пытается поймать взгляд хирурга. Это всего лишь операция. На самом деле к презервативу должны еще выдавать дополнительное снаряжение: халат, резиновые перчатки, сеточку на волосы, маску. И все расходятся по домам с маленькими медицинскими сумочками, ночными наборами. Белую простыню с дыркой — на даму.