101 Рейкьявик - [106]

. Когда она закрывает за собой, на ней белая ночная рубашка до коленей. Мы стоим в труднопроходимом коридоре с толстым кроваво-красным ковром и желтыми, как моча, обоями. «I wanted to give you this»[376], — говорю я и вручаю ей сверток. Она ласково улыбается, но становится серьезнее, когда принимается развязывать ленточку на упаковке, которая после поезда и целого дня в большом городе порядком поистрепалась. В упаковке человеческое ухо из пластмассы телесного цвета, по весу почти как настоящее. Под волосами — легкое удивление, а потом она откидывает их таким движением и с таким выражением лица, которое я с радостью посмотрел бы еще и еще раз по видео. Она одной ноздрей сдувает два последних волоска, потом опять смотрит на ухо у себя на ладони и тихонько хихикает. Сандра Баллок дает интервью каналу «Скай». Я слегка улыбаюсь, а она опять посерьезнела и посмотрела на меня. В каждом зрачке — по целой галактике. И где-то на одной из планет — моя жизнь.

Я тихонько рассказываю ей про Ван-Гога.

Мы уселись на мягкие ковровые ступеньки, она повыше — в уютной позе, колени под рубашкой, руки обхватывают их, пальцы ног сжаты, их десять, как баллов, они в двух сантиметрах от коленки, которую пнул турок, на штанах след от ботинка, — и тут мне становится абсолютно все равно, буду ли я жив следующие пятнадцать минут, и я говорю, как перед смертью: «I love you», только в последний момент у меня выходит:

— I like уoи.[377]

Но она все поняла. На ее лице вянет трава, а на глазах появляется такая пленка, будто слабый морозец сковал две радужные бензиновые лужи посреди двора. Она вся деревенеет и смотрит в свои коленки. Лицо скрывается за волосами. За сим — глотание комка в горле. Гостиничное молчание. Шорох кожанки. И она отдаляется от меня на одну веснушку, когда наконец поднимает голову и говорит, с волосами на щеке:

— I am sorry[378].

Через две разбухшие минуты она повторяет:

— I am sorry.

А потом: «I like you too, but…»[379] Я жду, но за этим «батом» ничего не следует. Тогда я спрашиваю: «What?»[380] Она отвечает: «I, well, I, I have a boyfriend»[381]. Оказывается, шахматист — ее благоверный. Спок! И мама. Спок и мама вместе на свадьбе в «Криптоне». Затем следует отчет о предыдущих возлюбленных, теплые слова в мой адрес и благодарности за мейлы. В промежутках: паузы, наполненные дыханием. Исландское дыхание на четыреста граммов тяжелее. Потом в дверях за спиной раздается голос Немо, и она говорит: «I have to go now». — «Yes»[382]. Ho потом она говорит: «Уэйт!»[383] — и распускается, как белый цветок хлопка в убыстренной съемке в документальном фильме на канале «Дискавери». Я остаюсь сидеть, прикусив язык. Она возвращается, я встаю, опять чувствую боль в животе. Она улыбается и подает мне тюбик зубной пасты: «The only thing from Hungary I have for you»[384]. Она гений! «Great. You are so… you are… Thank you»[385]. Мы смеемся, как брат и сестра. Потом она становится серьезной и опускает веки, наполовину скрывая зрачки. Расстояние от ресниц до уголков глаз длинное-длинное. Длиной в жизнь. Веки круглые. Как поверхность Земли. Расстояние длиной в жизнь. А я пытаюсь долететь до этой планеты из своей галактики: нервно вперяю глаза под углом восемь градусов в ее атмосферу, надеясь, что глаза не сгорят до того, как войдут с ней в контакт. «Аполлон-13».

— Good-bye, — говорит она с ударением на «good». Хороший «бай».

Я просто отвечаю «yes». Она целует меня в губы — внеземная мягкость, даже в космосе такой не сыщешь. Капитан Кирк в массажном салоне в «Криптоне». Мои прощальные слова текут по губам, как мёд:

— How do you say «yes» in Hungarian?[386]

— Igen, — отвечает она, быстро улыбается, а потом я провожаю ее взглядом по коридору.

Глубоко внутри меня — эхо двух тяжелых бронзовых церковных колоколов, когда я ЧУВСТВУЮ, как свободно болтаются ее груди. Она поворачивает ручку — и голову, — улыбается и наконец закрывает за собой дверь. Дверь захлопывается с двойным глухим щелчком. Как будто под кровью и плотью ломаются два позвонка.

Время полтретьего, и я на улице, и в руках у меня вся моя жизнь, а в придачу к ней наполовину выжатый тюбик зубной пасты из Будапешта. «Odol. Magyar Fogkrem». Ездить в бассейн на урок плавания в автобусе бывало весело. На всех аптеках в Париже мигают такие зеленые кресты. Я не имею понятия, что и как в этом городе открыто по ночам и в выходные, но мне нужно кое-что купить. Fogkrem? Фиг-крем. Смерть наступила в результате передозировки фиг-крема. На карте Европы в атласе Венгрия всегда желтого цвета. У нее в английском языке какой-то желтый акцент. Дело Гейрфинна[387] так и не раскрыли. Дядя Элли считает, что его закатали в бетон на лестнице на Баронсстиг. Женщина на верхнем этаже кончила и ушла. Я иду по направлению к другой жизни. Коленка вроде побаливает. Гюлли заразился СПИДом. Вот молодец. Теперь ему есть к чему стремиться. Мне хочется умереть от чего-то, что считается хорошим и полезным, от любви, например, или от лекарств. А еще этот Немо. Я уже был близок к цели. Но, наверно, не к той. По улице — эхо от «мерса» с лампочкой от такси. Во всех окнах свет погашен. Не понимаю, как можно согласиться на то, чтоб спать здесь всю жизнь. Многие в Париже занимаются тем, что отращивают бакенбарды. Что само по себе понятно. Им больше делать нечего. «Аполлон-13». Они в целости и сохранности вернулись на Землю. Но до Луны не долетели. Я не долетел до Луны.