101 разговор с Игорем Паниным - [7]

– Натуральная и доброкачественная литература сегодня ушла в подполье, в безвестность, в малые тиражи. Что же на виду и на слуху? Многие научились изготавливать тексты, очень похожие на «художественную литературу». Эпоха технологий. Время фальсификаций и подделок. Вот мы, к примеру, читаем в магазине этикетку: «Сок натуральный». Ясно, что это – и не сок, и не натуральный. Или, положим, говорят – писатель Акунин. То же самое. И не писатель, и не Акунин. Я говорю не ради обиды, а для наглядности. Нарочно утрирую. Как бы литература. Голливудские технологии. Чем кончаются земные сюжеты? Торжеством добра: «Умри, гадина!» В небо литература не заглядывает, роется в мусоре. И ещё. Мотором творчества является тщеславие. Писатель прошлых эпох, добывая себе славу, трудился не покладая рук. Нынче появились иные, более лёгкие способы прославиться. Писатель элементарно меньше трудится, работает без черновиков, следовательно, произведения его заведомо несовершенны. Да и издатель требует три-четыре романа в год. Товар скоропортящийся. За год не раскупили тираж – на помойку.

– Почему писатели перестали быть «властителями дум»? Можете ли вы представить ситуацию «литература без читателя» и будете ли продолжать писать, если это станет явью?

– В XIX веке многие горячие читатели откликались на призыв «властителей дум», стреляли городовых, рушили свой дом, гибли в революциях. Ныне читатель поумнел. Хотя «поумнел» – не то слово. Жизнь настучала по голове. И человек, которому жизнь настучала по голове, понимает, что ни у одного писателя на земле нет «святой правды». Читают меньше потому, что слишком много иных развлечений. Хорошо, если на миллион людей найдётся десяток настоящих читателей. На всю страну – полторы тысячи. Это просто замечательно. Это целый мир, целое умное, великое племя. Да будь хоть один читатель на свете, стоит писать для него. Стихи я бы сочинял при любых обстоятельствах. Это само по себе интересно.

– На какой вопрос вы бы хотели ответить, но я его вам не задал?

– Расскажу поучительную историю, можно сказать – притчу. У нас в цеху на ЧТЗ был профорг, который заведовал путёвками и прочими бесплатными благами. Как-то съездил он в Англию, восхищался: «Из автобуса выходишь, лакей хватает твои чемоданы, тащит в номер… Что значит культура!» Это говорил советский человек, всю свою жизнь пользовавшийся халявой, не имеющий никакой профессии. Ему и в голову не приходило, что его, пожалуй, и в лакеи-то не взяли бы в этой самой Англии. Впрочем, мы все тогда думали и верили, что если страна пойдёт по западному пути, то нам лакеи будут носить чемоданы…

«Литературная газета», 26 декабря 2012 г., № 52

«Читатель нынче тороплив»

Дмитрий Бак о критике, поэзии, литпроцессе и многом другом

Дмитрий Бак – поэт, филолог, критик, журналист, профессор РГГУ. Родился в 1961 году на Камчатке в посёлке Елизово в семье военного врача. Окончил филологический факультет Черновицкого госуниверситета (Украина), кандидатскую диссертацию защитил в 1991 году в Институте мировой литературы РАН. Автор более 200 публикаций о классической и современной русской литературе, лауреат премии литературного журнала «Октябрь» (2004 и 2012 годы). С февраля 2013 года – директор Государственного литературного музея в Москве.

– Вы известны не только как филолог, критик, журналист и писатель, но и как преподаватель, читаете лекции в университетах, возглавляете Государственный литературный музей в Москве. Выходит, можно объять необъятное?

– Это не так уж необъятно! Все перечисленные мои занятия объединяет русская литература. И потом, я ведь не одновременно всем занимаюсь, так уж сложилось. Скажем, действующий критик должен регулярно писать о новых книгах – так, чтобы читатель его узнавал, интересовался именно его мнением о том или другом сочинении. Я и был таким, но достаточно непродолжительное время и, увы, давно – на рубеже 90-х и 2000-х. То же можно сказать и о журналистике: я это делать умею и люблю, но получается только от случая к случаю, в последнее время почти всегда только если обращаются с просьбой об интервью…

– А не возникает мысли, что одно идёт в ущерб другому? Ну, скажем, что преподавательская деятельность оставляет меньше возможности заниматься литкритикой, собственным творчеством? Такие нагрузки – это ведь не шутка.

– Я так не думаю. Преподавание – своего рода послушание, смысловая рамка, в которую заключена вся остальная жизнь. Ведь здорово, что каждый год в начале мая, готовясь к лекции, я перечитываю Гончарова, а в апреле – Тютчева… Про критику я уже ответил: это по большей части дело прошлое. Что касается «собственного творчества», то я во многом человек устный и удачную лекцию считаю не меньшим достижением, чем что-нибудь написанное и опубликованное. Кроме того, общение со студентами – дело совершенно незаменимое: и от комплексов оберегает, и от нытья, что, мол, молодое поколение у нас не такое да не этакое. Часто так говорят те, кто это самое поколение видит только в телевизоре. Молодые, сильные, энергичные собеседники вокруг – что может быть лучше? Такого вдохновляющего общения у меня много, спасибо студентам РГГУ и Школы-студии МХАТ. Что до нагрузок – тут вы правы, иногда нелегко приходится. Но ведь всякий лекционный курс – это как любимое дитя: если его не пестовать, отбивается от рук. Вот я когда-то лет десять читал в университете курс по истории русской критики XIX века, а потом передал его своему бывшему аспиранту. И теперь чувствую, что этот материал меня покинул, лёг куда-то в дальние пласты памяти, это для меня потеря.