100 слов психоанализа - [29]

Между Я и вытесненным существует дверь, которую Я подпирает, стремясь держать ее закрытой, тогда как вытесненное толкает ее с обратной стороны или, в крайнем случае, пытается проникнуть через окно. Между расщепленными частями Я существует окно, прочное и невидимое, которое мы способны заметить, лишь ударившись об него головой. В траншейной схватке, которое Я ведет с бессознательным, расщепление выступает как окопная линия. Будучи не в состоянии одному справиться со своим противником, Я расщепляется, чтобы спасти то, что еще можно спасти. Я разделяется, но делает это не для того, чтобы лучше властвовать. Психозы^* и перверсии^* часто к этому прибегают, уже не особо хорошо понимая, где проходит линия, разделяющая внутреннее и внешнее, психическую реальность от внешней реальности.

Психоанализ достаточно хорош, чтобы придержать дверь и позволить вытесненному войти и, в лучшем случае, освободиться от него. Но для того, чтобы воспользоваться несвоевременно открытым окном, у психоанализа нет «путеводителя», Оно^* просто приходит. Расщепление начинает расшатываться, прежде чем устраняется…

Регенерация

См. Депрессия

Регресс

Невозможно повернуть время в обратном направлении, возвращение назад возможно только в пространстве. Понятие «временнуй» регрессии питает иллюзию возвращения на любой из этапов психосексуального развития вплоть до отправной точки, как это происходит при депрессии, когда больной, подобно младенцу, лишь спит и ест. Регресс ведет не столько в минувшие времена, сколько к тем точкам, на которых мы остались бессознательно фиксированными, которые мы никогда по-настоящему и не покидали. Парадоксально, но «временная» регрессия игнорирует время, она скорее свидетельствует о присутствии некоторых примитивных психических форм. Чтобы попробовать проиллюстрировать форму актуализации инфантильного, примитивного в нас, Фрейд прибегает, прежде всего, к образу Йеллоустона, картине природной резервации, сохраненной в своем первоначальном состоянии. Но бессознательное не является состоянием природы, оно состоит из происходящего, в нем все содержится в одной плоскости, пребывая в одном пространстве (психика обширна), бессознательное – это совокупность определенного опыта, без иерархии и без истории. Инфантильное – это скорее фрагмент натуры-природы, чем самая полиморфная из культур, своего рода Рим, в котором соединяются без разделения, без разрушения первый палисад Рима, окружавший Палатин, храм Юпитера Капитолийского, Дворец Фарнезе…

Психоаналитическая ситуация побуждает к регрессу, приглашает в путешествие. Дороги, ведущие от одного Рима к другому, проходят через свободные ассоциации, при которых язык^* уже не является хозяином направления, которому он следует; положение пациента лежа на диване^* облегчает возвращение к образам доречевого периода, картинкам, мечтам и грезам, если не к сновидению^*, через актуализацию, воплощение, реинкарнацию (переносы^*) того, что мы называем персональной драмой жизни, особенно детства. Анализируемый обращается со словами как с вещами, рассматривает картины и «становится ребенком» чаще, чем подобает.

Садизм

См. Анальный, Мазохизм

Сверх-Я

Рисунки, сделанные им в дошкольном возрасте, наполняли его родителей надеждами, но позже, когда началась учеба, сначала Баске, потом Поллок пришлось признать: Жюль уже не мог рисовать, не прибегая к помощи линейки, мог расплакаться, когда это его переполняло. По крайней мере, в одном аспекте – интериоризации родительского авторитета во время угасания эдипового комплекса^* – появление Сверх-Я становится «заметным». Теперь закон соблюдается изнутри. Если его строгость часто превышает границы разумного, это происходит не только потому, что внешнее становится внутренним, а потому, что вместе с ассимиляцией авторитарности родителей ребенок бессознательно идентифицируется с их Сверх-Я, становясь таким образом «носителем традиции, ценностей, проверенных временем и переходящих из поколения в поколение» (Фрейд). Симону трудно отличать психоанализ от семейной религии и сеанс от покаяния: «Это как если бы вы мне сказали: для вас существует отец, мать и священник, и будет три сеанса в неделю!».

И все же, доверяя подобной теории, нам не просто понять, что строгость Сверх-Я может быть иной, а не пропорциональной полученному воспитанию. На самом деле выходит почти наоборот: при свободном воспитании рождается жестокое Сверх-Я. Всё происходит так, как будто ребенок, не столкнувшийся с запретом, не услышавший слово «нет!», должен был сотворить себе сам что-то еще более тираническое, источник столь мучительной виновности^*, которая в конце концов толкает на преступление. Жертва, преступник и судья являются одним и тем же лицом, пресловутой троицей.

В своей самой безумной форме, насколько удалось понять из психоанализа пограничных пациентов, Сверх-Я – это голос Судьбы, его слово принадлежит одновременно оракулу и нигилистическому повелителю. Многие жизни целиком подчиняются одному повелению: «Будь несчастным!» – или, еще хуже: «Не существуй!».

Сверх-Я увековечивает послушание первообъектам