Очередной мусоровоз разрешился от бремени с натужным выдохом, и кучу пищевых отходов и разнообразного мусора, извергнутую из его железного нутра, облепили, как саранча, бомжи. В отличие от устоявшегося представления об этих несчастных изгоях, они искали в куче не продукты, а стеклянные бутылки, алюминиевые банки из-под пива и других напитков, пластиковые баллоны, макулатуру и металлолом.
Провизию работающие на свалке бомжи, которые называли себя "старателями", тоже не пропускали. Но еда в данном случае не была главной целью отверженных. Ее было больше, чем нужно, так как на свалку, чаще всего в субботу, тоннами привозили просроченные продукты, а также испорченные овощи и фрукты.
Конечно, большая часть этого добра изымалась теми, кто контролировал свалку, и направлялась на различные левые рынки, где не было надлежащего контроля за качеством продуктов, но и того, что оставалось, бомжам вполне хватало.
Зараженные вирусом капитализма, изгои гонялись за наличными деньгами, которые в буквальном смысле валялись под ногами. Свой заработок они в основном тратили на водку, являющуюся на свалке жидкой валютой.
Что касается одежды и обуви, то этого добра привозили на свалку – завались. Дефицитным было лишь нижнее женское белье, как это не удивительно.
Водки требовалось много – не менее литра в день каждому "старателю". Особенно ценилось спиртное по утрам, когда наступал период опохмелки. Без стакана водки ни один пьющий бомж к работе не приступал.
Набив мешки и пакеты своими находками, бомжи торопились на КПП, которым заведовал официальный сторож, или "менеджер" мусорной свалки, если выражаться по-современному, Никита Тюнькин. Для бомжей-старателей он был "голова".
Ему уже перевалило за шестьдесят, он был лыс, как колено, имел солидный животик и отличался сварливым характером. За глаза бомжи кликали Тюнькина весьма неприлично и, конечно же, совсем не литературно – Верзоха.[1]
Сегодня голова был не в духе. Похоже, Тюнькин еще не успел похмелиться, потому что его крупный бугристый нос отливал нездоровой синевой.
– Куда прешь, чмо ушастое! – рычал голова на худого и длинного, как глист, бомжа, который притащил чувал алюминиевых банок. – Стань в очередь, Пескарь.
– Дык, это, я стоял, – оправдывался бомж, шмыгая утиным носом.
– Брехло собачье! – негодующе взвилась бомжиха, которую звали Варька. – Это когда же ты стоял!? Вечно лезет впереди всех.
– Неправда твоя, – не сдавался длинный бомж. – Я занимал очередь. Петруха! Скажи им, – обратился он к невзрачному мужичку, который неподалеку сосредоточенно считал деньги, полученные от Тюнькина.
– Занимал, – буркнул Петруха. – Наверное… Никита Иваныч, не хватает двух червонцев.
– А ты считай лучше, – хмуро ответил Тюнькин.
– Я считал!
– Ну и продолжай… в том же духе.
– Верзоха опять за свое, – вполголоса с ненавистью сказал бомж, носивший румынскую фамилию Туркул. – Так и норовит обсчитать. Все ему мало. Гад…
– Молчи, Турка! – одернул его степенный бомж Есесеич; ему уже стукнуло никак не меньше семидесяти годков. – Иначе даст по шеям и попрет с Мотодрома. Это ему как два пальца… Или отправит в рабство, металлолом с площадки грузить на машины. А там тебе точно хана. Оттуда, сам знаешь, обратно не возвращаются…
Мотодромом бомжи-старатели называли самую козырную городскую свалку, на которой они сейчас и обретались. Были еще две, но и "улов" там был поменьше, и условия для жизни спартанские – рядом дымил завод по переработке мусора.
То ли дело Мотодром: и до города рукой подать, и лес с озером и речкой рядом, где можно искупаться в жаркий день и набрать воды для того, чтобы приготовить пищу. Поэтому за Мотодром держались руками и ногами, и чужаков отваживали всеми доступными методами и средствами.
Новые старатели могли попасть на Мотодром только с высокого соизволения головы. Но старожилы свалки не всегда принимали новичков в свою компанию по тем или иным причинам. Нередко во время таких конфликтов дело доходило до драк и даже смертоубийств. И не только по пьянке.
Все бомжи были разделены на "кланы" и у каждого клана была своя территория. Когда на территории появлялся чужак, его изгоняли пинками, а если он пытался сопротивляться, то били смертным боем.
Во времена развитого социализма на месте свалки и впрямь был мотодром. Когда началась перестройка, закончившаяся перестрелкой, которая знаменовала собой реформацию – возрождение дикого капитализма, в районе мотодрома почти каждый день разыгрывались кровавые драмы.
Сколько здесь погибло братков и отморозков, облюбовавших мотодром под место для "стрелок", про то официальная история умалчивает. Но контингент центрального городского кладбища за десять лет – с девяносто пятого по две тысячи четвертый год – удвоился.
Свалка на месте мотодрома возникла стихийно. Пользуясь тем, что городские власти были заняты решением личных проблем, связанных с разделом собственности, ушлые шоферюги игнорировали платные свалки и везли сюда (преимущественно ночью) что ни попадя.
Когда, наконец, чиновная рать, набив под завязку карманы, опомнилась, исправить положение уже не было никакой возможности – мотодром с птичьего полета напоминал развалины Хиросимы после атомной бомбардировки.
