— Ты с ума сошла, — шипит мама, — ты что, вот так собираешься идти в школу? Первого сентября? В таком виде?
Марина улыбается.
— В каком таком виде? — говорит она. — В нормальном виде, в праздничном, как и положено. Разве нет? Ты же сама говорила, что они — для праздника.
— Я говорила? — от возмущения мама чуть повышает голос и, спохватившись, повторяет уже тише: — Я говорила?
По утрам они стараются не шуметь: папа часто приходит перед рассветом. Что делать, такая работа: дипломатические приемы всегда начинаются после захода солнца.
— Ты говорила, ты, — отвечает Марина, — когда я летом на теплоходе хотела пойти в них на дискотеку.
— Прекрати демагогию, — снова шипит мама, — ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду!
— Не понимаю.
Они стоят в коридоре большой двухкомнатной квартиры. Коридор слишком широкий, и мама только изображает, будто не дает Марине пройти. Конечно, ничего не стоит отодвинуть мамину руку и пройти в прихожую. Некоторое время Марина смотрит на маму, потом пожимает плечами, приносит с кухни табуретку и садится.
— Хорошо, — говорит она, — Первое сентября пройдет без меня. Рыба вызовет тебя в школу и спросит, почему твоя дочь прогуляла первый день занятий.
— Не Рыба, а Валентина Владимировна, — говорит мама, — так нельзя говорить о старших.
— Ну да, — кивает Марина, — вот ей и объяснишь, почему ты не пустила меня в школу. Кстати, знаешь, я всегда мечтала прогулять Первое сентября…
На самом деле Марина врет. Как раз Первое сентября она всегда любила. Наверное, потому, что шесть лет назад именно ее выбрали, чтобы дать в руки сверкающий на солнце серебряный звонок с голубым бантом, посадить на шею самого высокого старшеклассника и на его плечах обойти по кругу звезду в центре двора — под оглушительный и счастливый звон первого в жизни школьного звонка.
Конечно, иногда Марине хотелось прогулять урок-другой — особенно географию или химию. Но Первого сентября Марина всегда хотела в школу. Да что там всегда! Еще вчера она и представить не могла, что будет сидеть в коридоре, скрестив ноги в преступных белых джинсах. Мамин, между прочим, деньрожденный подарок.
Мама вздыхает:
— Почему ты не хочешь надеть нормальную школьную юбку?
— Я тебе уже объяснила, — скучающим голосом говорит Марина, — она мне мала. Ты сама говоришь, что я выросла за лето. Юбка мне теперь вот до сюда, — и она проводит ладонью где-то посередине между бедром и коленом.
— Не преувеличивай, — говорит мама.
— Я проверяла, — отвечает Марина, — что, ты думаешь, я на ровном месте решила в джинсах идти?
— Ты представляешь, как Рыба будет ругаться? — спрашивает мама. Ладно бы просто брюки. Так нет — джинсы, и не просто джинсы — а белые джинсы. Мертвые белые джинсы.
— Все хорошие джинсы — мертвые, — пожимает плечами Марина, — это и Рыба знает. С этим даже ты спорить не будешь. И вообще, купила бы мне нормальную школьную юбку — я была бы уже в школе.
Марина украдкой смотрит на массивные часы, подарок отцу на сорокалетие. Серебряный круг, в нем — серебряная звезда. Марину страшно раздражают эти часы — точно такие же висят у них в школе, да и вообще во всех государственных учреждениях. Только папины часы из настоящего серебра, а школьные — дешевые, алюминиевые. Почему-то Марина уверена, что маме часы тоже не нравятся, хотя мама об этом никогда не говорила.
Часы показывают без десяти восемь.
Мама и Марина смотрят друг на друга. «В шахматах это называется пат, — с тоской думает девочка, — ни у кого нет хода», — и в этот момент за маминой спиной открывается дверь родительской комнаты, выходит черно-белая кошка Люси, следом за ней — папа, заспанный, в тяжелом халате, подаренном дядей Колей. Халат, разумеется, тоже мертвый, как все дяди-Колины подарки.
— Ну чего вы шумите, — сонно спрашивает он, — я домой в четыре вернулся, можно дать поспать человеку хотя бы немного?
Ну что же, раз папа уже не спит, мама может кричать с чистой совестью:
— Ты посмотри, как она собирается идти в школу! Первого сентября! В мертвых джинсах!
— Ну, юбка ведь ей мала, — зевая, говорит папа, — что же делать? У нас есть другие брюки? Наши, не мертвые?
— Все наши в грязном, — быстро говорит Марина, — стиралка поломалась, а мастер придет только на той неделе.
— В твоем возрасте я руками стирала, — говорит мама.
— А в твоем возрасте майор Алурин уже командовал диверсионным отрядом, — ни к месту говорит Марина.
Папа смеется.
— Ладно, диверсантка, беги в школу. Только в первый ряд не лезь.
— Ну да, — говорит мама, — ты такой добрый. Все ей разрешаешь — в школу к Рыбе не тебе идти…
Тут Марина не может удержаться:
— Не к Рыбе, а к Валентине Владимировне. Ты же сама объясняла: нельзя так говорить о старших.
— Это тебе она старшая, — вздыхает мама, — а мы почти ровесницы. Ладно, беги, может, она и не заметит…
Марина мчится, разбрасывая ногами алые кленовые листья. В детстве она так играла — будто это тинги, которые окружили ее на поле боя, а она пробивалась к своим. Тогда она видела тингов только через щелочку прикрытой двери — в фильмах, которые родители смотрели у себя в комнате. Поэтому ей и казалось, что тинги похожи на осенние листья — кроваво-красные, пятипалые. Это уже потом Павел Васильевич рассказал: настоящий тинг — это отрубленная человеческая кисть, наделенная единственным желанием: превращать живое в мертвое.
