Это было в берлинской консерватории. Я слушал лекцию по истории музыки, которую читал профессор Куллак. Он рассказывал о знаменитых пианистах, и в их числе назвал Теодора Дэлера. Куллак очень тепло говорил о нем, как о виртуозе и композиторе, о его прелестных салонных пьесах и знаменитых двенадцати этюдах и закончил свою речь таким замечанием:
— Он исчез так же внезапно, как и появился; никто не знает, что сталось с ним.
При этих словах я чуть было не воскликнул: «Я знаю!»
Но я сдержался, и словно боясь, что в эту минуту одного взгляда на мои губы будет достаточно, чтобы прочесть мою драгоценную тайну, робко замер в своем углу.
Как узнал я о последнем периоде жизни этого удивительного человека, оригинала и фантазера, и о его романтическом конце?
Однажды я наткнулся на объявление — родовитая итальянская семья приглашала немца воспитателя. Я сносно говорил по-итальянски и всей душой стремился в тот край, где растут мирты и лавры и сквозь темно-зеленую листву сверкают золотистые апельсины. Я поспешил воспользоваться подвернувшимся случаем и вскоре очутился под синим небом Рафаэля и Россини.
Здесь на восхитительных берегах озера Камо узнал я историю немецкого музыканта, превратившуюся у местных поселян в, своего рода, миф.
Лето было на исходе, когда один путник, немец, пробирался по восхитительным долинам Тироля на юг. Он передвигался не в железнодорожном купе и не на почтовых лошадях, а пешком, по тогдашнему обычаю жрецов искусства, — с ранцем за спиной, с палкой в руке и в широкополой шляпе.
Вот и побережье. В страстном стремлении в страну Виргилия путник переправился через озеро Гарда в Дезенцано, а оттуда — по великолепной дороге, обсаженной серебристыми тополями, в Верону, к римскому амфитеатру и к могиле Ромео и Джульеты, и дальше, вдоль швейцарской границы, в дивные местности, природа которых соединяет в себе мрачный романтизм севера с волшебной роскошью мягкого, красочного юга.
На берегу озеро Камо путник остановился, очарованный, завороженный магической красотой итальянской природы. Налюбовавшись досыта восхитительным пейзажем с высоты холма, на котором он улегся под тенью высоких кипарисов, он спустился по ближайшему склону в долину и вошел в остерию. Хозяин ее, Джузеппе Скальца, принял его, правда, без тех глубоких поклонов, с которыми он обыкновенно встречал англичан, прибывающих в экипажах, на лошадях и с десятком чемоданов, но очень любезно и приветливо.
Сидя на увитой виноградом веранде, путник наслаждался терпким и обжигающим местным вином и форелями, обводя взглядом озеро и его окрестности.
У ног его пестрели пламенными гроздьями роскошные виноградники, а за ними простиралась, синим, затканным золотом ковром чуть колеблющаяся водная гладь. За цветущими зелеными берегами начиналась холмистая местность, всюду блестели крыши домов, виллы, мраморные дворцы, сверкая ослепительной белизной сквозь темную чащу кипарисовых рощ и каштановых лесов, тутовых и лавровых деревьев, — а над всей дивной картиной высился чистый, синий купол неба и, словно расплавленное золото, лились оттуда потоки горячего солнечного света.
Едва устроившись в просторной комнате, которую отвел ему хозяин гостиницы, чужеземец отправился осматривать окрестности пешком, вооружившись только своей узловатой палкой.
И каждый раз, когда он проходил мимо какой-нибудь виллы и видел мелькающие из-за темной листвы белые колонны ему вспоминалась римская элегия Гете, и он, наивный и увлекающийся, как всякий истинный художник, невольно ждал необычайного приключения.
Казалось, счастье благоприятствует ему. На четвертый день своего пребывания он забрел в незнакомую местность, где еще не разу не был, и вдруг увидел пред собой дачу, от которой на него повеяло чем-то родным.
Это здание не был ни дворцом, ни итальянской виллой, — оно было чисто немецкое, и даже окружавший его сад заставил путника мысленно перенестись на покинутую родину. Цветы, которые цвели здесь, приветствовали его, казалось, на родном языке, кругом росли фруктовые деревья его родной страны, а среди берез и елей он заметил даже великолепный дуб.
Точно завороженный, он вошел в незапертую калитку и пошел вперед, прямо к павильону с цветными стеклами. Здесь тоже не было никого, дверь оказалась открытой и, к изумлению своему, он увидел среди простой комнаты рояль.
Тогда, ни о чем больше не задумываясь, потеряв всякую власть над собой, он вошел, сел за открытый рояль и, попробовав его тон, начал фантазировать.
Весь поглощенный музыкой, ожившими под его пальцами образами и картинами, он не слышал ни шагов по ступеням павильона, ни шелеста женского платья и не видел фигуры девушки, тихо остановившейся за его спиной и прислушивавшейся. Но когда замер последний аккорд, нежный и мелодичный голос сказал:
— Прекрасно, сударь, — видно сразу, что вы артист.
Он обернулся и встал, смущенный ее неожиданным появлением. Перед ним стояла белокурая девушка лет шестнадцати, не больше, и с наивным удивлением, улыбаясь, смотрела на него.
— Простите, фрейлин, что я вошел без приглашения, — заговорил он по-немецки, — но все, что я здесь увидел, так напомнило мне родину…
