О том, что ей предстоит выйти замуж по расчету, Колетт знала всегда. Матушка твердила ей об этом всю жизнь – сколько помнила себя Колетт, столько и слова матушки помнила. Нетрудно, право слово, все это уразуметь, особенно если тебе каждый день повторяют.
Но знать – не значит смириться. Колетт старалась. Она много молилась, так как благочестие считалось приличным для дворянки из почти обедневшей семьи (и «почти» от «уже» отделяла такая тонкая грань!), чтобы Бог даровал ей смирение и заставил принять грядущую участь как нечто само собой разумеющееся. Более того, Колетт старалась придумать для себя, почему для нее самой и ее семьи будет хорошо именно так поступить. Ведь так поступали не все, но многие. Браки заключались между деньгами, титулами и долговыми обязательствами, а не между людьми. Брак – нечто вроде сделки, которую Господь изобрел, чтобы уравнять людей в их счастье. Да и что суть счастье? Нечто трудноуловимое, а то и вовсе не существующее.
Во всяком случае, матушка так говорила. Элеонора де Сен-Илер многие годы носила траур по своему покойному мужу – не потому, что не могла его позабыть, а потому, что так диктовали принципы морали. Матушка не любила отца Колетт и вышла за него замуж по договоренности между родителями молодых, – так что если уж Элеонора смогла, то и Колетт сможет.
Колетт верила в это, пока ей не исполнилось пятнадцать лет. Именно тогда она отыскала в одном из шкафов библиотеки книгу под названием «Клижес»[1] и прочла в прологе упоминание об истории Тристана и Изольды. Смутные воспоминания шевельнулись в нежной девичьей душе, и Колетт отправилась за разъяснениями к воспитательнице своей, почтенной мадам Ромей.
Мадам была гугеноткой, о чем упоминалось редко, и особой дерзкой и начитанной, о чем упоминалось часто, – в основном матушкой, не слишком жаловавшей эту образованную личность сорока пяти лет от роду. Но мадам Ромей осталась служить в доме, даже когда ее жалованье превратилось в пустой звук, – за право сидеть за хозяйским столом и учить юную Колетт тому, что считала нужным.
– Мадам, – воскликнула девушка, врываясь к своей воспитательнице в комнату и протягивая книгу, – о какой же запретной любви идет речь вот здесь?
Мадам Ромей внимательно прочла предисловие, усмехнулась и закрыла книгу.
– Неужели я не рассказывала вам о Тристане и возлюбленной его, Изольде? – И тут же ответила сама себе: – Конечно. Ваша матушка велела нам избегать опасных тем. Вот мы их и избегаем. Отнесите книгу на место, Колетт, и позабудьте об этом.
– Но почему же? – спросила Колетт. – Я желаю знать!
– Вы желаете знать? – переспросила мадам Ромей. – Но зачем?
Колетт поразмыслила немного, а затем отвечала:
– Чтобы ведать, какие бывают запреты, и избегать всего запрещенного в будущем.
Воспитательница рассмеялась.
– Хорошо, – сказала она, – пойдем, дорогая моя девочка.
Колетт запомнила этот день: сухой шорох серой юбки, запах пыли и книгу, которую мадам Ромей бережно пролистала и вернула ей.
– Вы можете читать этот роман здесь, – сказала мадам Ромей, – а я скажу вашей матушке, что вы попросили Житие святого Марка. Но потом зайдите ко мне и расскажите, о чем прочитали.
И Колетт устроилась на широком подоконнике, что было непросто (уже тогда ее заставляли носить корсет и вертюгаль[2]), и тут же позабыла о неудобстве, погрузившись в легенду, – легенду страшную и прекрасную, где были и смерть, и предательство, но главное – там была любовь…
«…И когда исцелился Тристан и увидел красоту Изольды, – а она была так прекрасна, что молва о ее красоте обошла всю землю, – пал он духом и помутились его мысли. И решил он, что попросит ее в жены себе и никому другому, ибо тогда достанется ему прекраснейшая женщина, а ей – прекраснейший и славнейший рыцарь на свете. Но потом рассудил, что будет это величайшим вероломством: разве не поклялся он перед столькими добрыми людьми, что привезет Изольду своему дяде? И если не сдержит он своего слова, то будет навеки опозорен. И порешил он, что лучше сберечь свою честь, уступив Изольду королю, чем завладеть Изольдой и тем навлечь на себя бесчестье…»[3]
– О, как он благороден! – шептала Колетт и украдкой стирала слезу.
В тот момент девушка решила, что если случится в ее жизни любовь, яркая, как солнце, глубокая, как море, – то шанс упускать нельзя. Возможно, так произойдет, что возлюбленный окажется тем, кого изберет матушка? А если нет, то вдруг удастся матушку уговорить?
Мадам Ромей, выслушав это сбивчивое признание, покачала головой.
– Вам нужно уяснить, моя дорогая девочка, что такому не бывать никогда.
– Но почему же? – вспыхнула Колетт. – О, мадам! Ведь такая любовь случается!
Немолодая гугенотка помолчала, а затем ответила, глядя в окно:
– Да. Такая любовь случается, Колетт. Она обжигающе горяча и очень, очень опасна. От такой любви гибнут люди – разве вы невнимательно прочли историю Тристана и Изольды? Что принесла им эта любовь, кроме разлуки и смерти?
– Она принесла им счастье, – тихо произнесла Колетт.
Мадам Ромей повернулась и пристально посмотрела на молодую девушку в темном платье, со спрятанными под чепец волосами. Простой и нежный овал лица ее, казалось, написал юный влюбленный художник.
