– Дядь, дай двадцать копеек.
Грустный худенький пацаненок в вельветовой курточке с белым подворотничком смотрел на меня и теребил грязными руками хлопчатобумажную кепку с пластиковым козырьком.
– Зачем тебе? – спросил я.
– Кукурузных хлопьев куплю.
– А почему у родителей не попросишь?
– Нет у меня никого, в интернате живу. – И, продолжая тискать кепку, носом дернул, того и гляди заплачет.
Я не выдержал и расхохотался. Однако дал ему двугривенный и легкий подзатыльник. Он схватил монетку, поблагодарил, надел кепку и убежал. А я приник к щели в заборе, за которым желтели корпуса интерната. Когда-то в стенах этого заведения текло мое детство. Ничего, казалось, не изменилось: двери парадного, исписанные женскими именами, все так же хлопали, впуская и выпуская школьников; загаженный голубями гипсовый пионер с отломанной рукой стоял посреди клумбы, бывшей, правда, в мою бытность фонтаном.
– Дядя, очень мороженого хочется, – услышал я и обернулся. Система продолжала работать.
Это был другой вымогатель, но такой же щупленький, глаза печальные и влажные. Дал и ему монетку…
Когда-то и меня старшеклассники посылали стрелять гривенники, как самого хилого и жалкого. Самыми добрыми были старушки и молодые матери, особенно если с ребенком на руках. А я еще и слезу мог пустить самую натуральную. Помнится, одна сердобольная женщина дала мне пятерку, а сама заплакала навзрыд и все какого-то Кольку проклинала.
Прислонившись к забору, я ждал третьего вымогателя. Он обязательно должен прийти. Интернатские знают: добрый человек до трех раз ныряет в карман за мелочью, но в четвертый, как правило, может и осерчать. А забор серый, как стены в привокзальном сортире. Сколько раз его поджигали, чтоб в теплое время года выскакивать на улицу и гонять по расчерченному па квадраты асфальту банку из-под гуталина, для веса наполненную песком. Такие же квадраты и асфальт во дворе интерната, но мы летели сюда, за забор, чтоб мешать прохожим. И странное дело, неписаные интернатские законы запрещали вымогательство гривенников, пока не восстановят забор. Но его вновь отстраивали, и опять разрешалась охота на добросердечных людей, вернее, на их гривенники.
– Дяденька, ро-одненький…
– Как звать-то тебя, соплюха? – спросил я аккуратно одетую девочку с белыми бантиками в рыжих волосах, выставившую перед собой ладошку ковшиком.
– На-астенька, – жалобно пискнула она. – Дя-день-ка, ро-одненький…
– Ловко у тебя получается, – похвалил я. – Жалостливо.
– Сосучих конфеток хочется покушать.
– Зови сюда всех, кого увидишь. – Я поднял авоську и постучал по ней ладонью: – Конфеты, пряники, жареные семечки. Ну, чего стоишь? Беги за ребятами.
– А ты не шутишь? – спросила она, опустив руку. Я погрозил ей пальцем и вытащил из авоськи пряник:
– Прошу вас, мадемуазель. Отведайте гостинца из Тулы.
Минуты через полторы подошли двое подростков. Тот, что повыше, достал из кармана записную книжку, перелистнул страницы и пристально глянул мне в лицо:
– Вроде он.
– Привет, Фомин! – крикнули они вразнобой. Подошли ближе. – Проведать решил?
Они показали мне страницу в записной книжке, где была приклеена моя фотография.
– Женькой меня зовут, – представился долговязый, пряча записную книжку. – А его – Петькой… Думали, опять кто-то пацанку пряником заманивает. В прошлом году хлюст один такую, как Настька… Приставать начал. Отоварили его, козла вонючего. Как живешь?
– А зачем тебе моя фотка? – поинтересовался я.
– Забор поджигал?.. Поджигал. Вот и храним твою личность для истории.
Конечно, я не стал им объяснять, что и не герой я вовсе. И забор проклятый поджигал по принуждению. Дознались учителя. На педсовет вызывали, хотели из школы турнуть, но вступилась учительница по литературе… Лучше и не вспоминать, как униженно я просил на педсовете разрешения доучиться.
– Понятно, – сказал я. – Как вы-то живете? Лошадь жива? Да вы возьмите, – протянул авоську. – Для вас купил. Проездом здесь. Дай, думаю, заскочу, хоть одним глазком гляну на дом, в котором кантовался.
Петька взял авоську и пошел к воротам. Женька потащил меня к автобусной остановке. Я угостил его папиросой. Закурили.
– Лошади нет. – Он затянулся, пустил дым тонкой струйкой. – Сдохла два года назад. Теперь хлеб на машине возят. Серегу-повара застал?.. Вытурили. С десятиклассницей в кладовке застукали.
Я слушал интернатские новости, а думал о своем житье-бытье. Непреодолимая стена отгораживала мой нынешний мир от того, в котором живет Женька. Наверное, и Женьке сейчас кажется, что стоит выйти из-под опеки учителей и воспитателей, как откроется дорога в чудесную, наполненную радостями страну всеобщего счастья и благоденствия. В свое время и я ждал свободы, независимости. Возможности тратить деньги, которые буду зарабатывать. Однако новый мир, открывшийся мне за воротами интерната, оказался запутанным, и зловещим, и непонятным. Я и сейчас иногда тоскую по интернатской полуголодной жизни, по интернатским законам, карающим жадных, лжецов и предателей…
– Чего ты, говорю, к директору не хочешь зайти? – толкнул меня Женька. – Он радуется, когда кто-то из бывших интернатских к нему заходит. Пошли. Картинки посмотришь. У нас в вестибюле местные художники выставку устроили. Есть клевые картинки. Идем?
