Любава сидела в высокой траве и пряталась. Стебли скрывали ее с головой от постороннего взгляда, и она имела полную возможность спокойно предаваться своим мыслям и мечтам. Далеко забралась она от дома. Если даже встать в полный рост, не увидишь родных стен. Она бы еще долго просидела тут в полном одиночестве, но надо было возвращаться. Третий час уже. А ровно в три батюшка сядет обедать. Такой он человек, что все делает по часам и не любит, когда его обычаи нарушаются. Николай Платонович Багров — барин строгий. Ни людям своим, ни дочери спуску не дает. Ах, как не хочется идти! Солнце припекает вовсю, жарко… Ну да Любава сама виновата! Нечего было так далеко забираться.
Вздохнув, девушка поднялась и огляделась. Никого вокруг, так и есть. Отряхнув платье и расправив его, она довольно быстро пошла к дому. Через двадцать минут, когда Любава окончательно запыхалась, показались крыши родной усадьбы, тонущие в зелени дубов и лип. Красота! Но то летом, а осенью сделается еще прекраснее, когда листва пожелтеет да покраснеет.
Впереди — скучный обед с батюшкой, который всегда ею недоволен, но уж после ей опять никто мешать не будет. Сядет она одна в беседке с книжкой или пойдет на конюшню, велит седлать Ветерка… Спасибо и то, что не запрещено ей верхом ездить. В округе ни одна из девиц не умеет сесть на лошадь. А она хоть в дамском, хоть в мужском седле — запросто. А еще может и оседлать, и расседлать лошадь. Знал бы папенька! Но говорить ему об этом никто не станет. Да еще есть у Любавы один секрет, совсем уже тайный. Жил у Николая Платоновича старый пленный шведский офицер, которого, когда был он еще молодым человеком, батюшка взял в бою его в полон. С тех пор много лет минуло. Сначала Юста Юльевич, как его нынче звали, жил неволей в поместье, затем привык и теперь уж тут почитался вроде своего. С детства Любава, брошенная на произвол судьбы и собственных стремлений, крутилась подле Юсты, как она звала его. То стрелять на охоту с ним запросится, то пристанет — научи, мол, фехтовать, и все тут! И ведь учил старый солдат! Больно хороша и шустра была девчонка. Да и жаль было малышку… Николай Платонович зря ее обижал. Ну экая невидаль: мать в родах померла. Да у кого не бывает? Что ж теперь, и девчонку утопить следом? Радовался бы, что наследница растет, да еще такая бойкая! Но нет, барин и видеть ее не хотел. А когда узнал, какое имя ей по святцам выбрали, изругал попа. Многие советовали Николаю Платоновичу снова жениться, чтоб горе свое развеять. Однако тот, будучи совершеннейшим однолюбом, а может, по какой другой причине, жениться более не желал. Жил отшельником, ни к кому не ездил, нигде не показывался. Вел хозяйство, охотился, коротал вечера за старушечьими сказками, на которые мастерица была старая нянька его жены-покойницы, доставшаяся Николаю Платоновичу вместе с приданым супруги. Да прикрикивал на Любаву, которой по другим поводам не замечал или делал вид, что не замечает.
Злые языки много чего говаривали про старого Багрова да про дочку его. Но Николай Платонович был богат, поэтому как ни крутили кумушки, как ни сплетничали, а все же в округе многие почли бы за честь породниться с таким человеком. Да и сам Николай Платонович, дочь хотя и не любил, а последний год уже задумывался о том, за кого бы ее замуж пристроить. Он бы, конечно, вовек не собрался ей пару найти, ежели бы то было только для нее надобно. Но Багров всегда хотел остаться один в поместье и чтобы Любава не мешала бы его одиночеству. Пока была она малолеткой, то куда же ее отдашь? Николай Платонович только запрещал к нему ее выносить, велел держать подальше, в детской комнате, которую обустроил в противоположном от своих покоев конце дома. Теперь же волей-неволей, а дочь приходилось видеть часто. Было ей уже семнадцать лет, и стала она совсем барышней.
Николай Платонович не имел привычки размышлять о дочери, но последнее время все чаще сравнивал ее с покойной матерью. Анна Петровна, жена его, была весьма красивой женщиной, пышной, цветущей. Любава же, при том, что хороша была лицом, обладала каким-то мальчишеским сложением. Худа, даже тоща, как нередко говаривал ей Николай Платонович в глаза, упрекая в подобном недостатке. Но и лицо ее было не так кругло и румяно, как в моде было и нынче, и лет двадцать назад, форму имело продолговатую, цвета было бледного и, хотя не было в нем ни одной приметы, свойственной нынешним красавицам — белым, румяным да чернобровым, — все же было приятно на него посмотреть. Столько было в нем задору и привлекательности.
Призадумавшись о дочери, Николай Платонович призадумался и о женихе. И, верно, долго бы еще думал да соображал, ежели б не некоторые обстоятельства.
Как-то на Святки, минувшей зимой, когда в одну ночь все дороги замело так, что ни пройти, ни проехать, постучался к ним в Дом путник. Молодой человек лет двадцати пяти оказался сыном их ближайшего соседа, помещика Минина, возвращавшегося из заграничного путешествия под родной кров. Багров гостя принял, обогрел, накормил, побеседовал с ним.
Надо заметить, что молодой Минин, по имени Аркадий Дмитриевич, был препустейший субъект. Три года прожил он в Париже, после того около года в Петербурге, где нахватался самых разных столичных обычаев. Выглядел он совершеннейшим франтом: чулки цвета шампань, панталоны розовые, камзол лиловый, а под ним тонкого, золотого шитья жилет. Белый кружевной галстук выбивался из-под подбородка, весьма невыгодно оттеняя желтоватое округлое лицо. Аркадий Дмитриевич и болтун был преотменный, что тут же и выказал, расшаркавшись перед хозяином и его дочерью, за которой живо было послано. Все те три дня, что вынужденно прогостил он в доме Багровых, запертый снежной бурей, он рассказывал о своем блестящем положении в обществе, о батюшкином состоянии, о преобразованиях, которые намерен был осуществить в имении, чем надоел всем страшно. А уж когда стал волочиться он за Любавой… Девушка едва сдерживала смех. Николай Платонович и сам с трудом терпел этакого щеголя и пустозвона, но, однако…
