О событиях, которые важно знать читателю этой книги
— … Япония забыла о своем величии! Мы негодуем, что Япония так долго спит после войны. Мы надеемся, что, когда проснутся войска самообороны, проснется и Япония. Проснитесь! Куда девался ваш самурайский дух!..
Это выкрикивал с балкона штаба Восточного военного округа войск самообороны в Токио Юкио Мисима, фашиствовавший литератор, чье кредо с предельной откровенностью было выражено в названии написанной им пьесы — «Мой друг Гитлер». Мисима обращался к сгрудившимся на плацу перед штабом солдатам, подбивая их двинуться к парламенту, чтобы под угрозой автоматов и пулеметов заставить депутатов отменить 9-ю статью конституции, запрещающую Японии иметь армию и вести войну.
На Мисиме — мундир офицера старой императорской армии, на лбу полоска белой ткани наподобие той, что повязывали, идя в бой, офицеры воинства генерала Тодзио в период второй мировой войны. На этой ленте они писали слова, в которых выражалась преданность императору и его предкам-богам, «сотворившим великую и непобедимую Японию».
— … Неужели среди вас нет настоящих мужчин, кто пошел бы на смерть, чтоб уничтожить конституцию, которая лишила Японию того, что делало ее Японией? — вопрошал Мисима. — Если есть, пусть подымут голову или умрут вместе с нами, как подлинные самураи!..
Мисима умолк. Подождал немного. Солдаты в голубовато-серой форме и пилотках с мягкими козырьками переговаривались, топтались, но пожелавших выступить с оружием в руках или умереть вместе с Мисимой среди них не оказалось. Резко повернувшись, Мисима покинул балкон. В кабинете начальника штаба — хозяин кабинета генерал Кэнри Масита давно и близко был знаком с «другом Гитлера» — Мисима расстегнул мундир, принял ритуальную позу, медленно поднял короткий меч и с силой всадил его себе в живот. Один из сообщников отсек Мисиме голову и тоже совершил над собой харакири. Голова сообщника покатилась под ударом меча третьего участника путча.
Это случилось 25 ноября 1970 года.
За четыре года до попытки переворота мне довелось встретиться с Юкио Мисимой и взять у него интервью. Он принял меня в зале для фехтования на мечах. Надо сказать, Мисима весьма преуспевал в этом искусстве: ему был присвоен высокий — четвертый — «дан» по фехтованию. Однако фехтование на мечах Мисима рассматривал вовсе не как спорт. Меч для него служил философским символом, неким воплощением самурайского духа.
В тренировочном кимоно из плотной ткани, с мечом за поясом Мисима сидел на циновке в середине зала, скрестив ноги. Глаза его скользнули по моей визитной карточке, и он устремил взгляд куда-то поверх меня. Я даже обернулся, чтобы узнать, на кого он смотрит. Но позади не было никого — только стена и белое полотнище на ней с огромным иероглифом «тамасий» («дух»). Это полотнище, как мне потом объяснили, вывешивали каждый раз, когда Мисима приходил в зал. На мои вопросы Мисима не обратил внимания. Он говорил сам. Даже не говорил — изрекал то, что, видимо, представлялось ему истиной. И глаза его не отрывались от иероглифа за моей спиной.
— Я не терплю слово «любовь», — медленно произносил Мисима. — Особенно когда речь идет о любви к отечеству наших предков. Родина должна ассоциироваться у японцев с иным словом — твердым и сильным…
Мисима вещал долго. И постепенно я начал понимать, каким предкам поклоняется он: завоевателям Кореи и Маньчжурии, поработителям народов Юго-Восточной Азии. Мне стало ясно и слово, по которому он тоскует. «Война — отец созидания и мать культуры», — провозглашали почитаемые Мисимой предки, война — вот с чем должна ассоциироваться у японцев мысль о родине. Это слово имел в виду Мисима.
Ярким весенним днем 1974 года на перекрестке улиц Гиндза и Харуми — самом людном месте Токио по воскресеньям — остановился грузовик, к бортам которого был прикреплен белый с красным кругом японский флаг и лозунги: «Отменить мирную статью конституции!», «Долой коммунизм!» Из кузова грузовика один за другим проворно спрыгнули на асфальт парни в униформе, очень напоминавшей эсэсовскую, плотным кольцом окружили грузовик и застыли лицом к толпе в позе, тоже хорошо знакомой: руки скрещены на груди, ноги широко расставлены. Из динамиков, установленных на грузовике, гремели марши времен второй мировой войны. Эхо, отражаясь от бетонно-серых многоэтажных громад, повторяло надсадный визг флейт и дробь барабанов. Наконец музыка оборвалась и к стойке микрофона, торчавшей в кузове грузовика, подошел худой, высокий старик с венчиком растрепанных седых волос вокруг блестящей желтой лысины. Это был Бин Акао — главарь Патриотической партии великой Японии. Он прикрепил к борту грузовика карту мира и начал говорить.
На карте всего два цвета — красный и зеленый. Красным закрашен Советский Союз, другие социалистические страны, Индия, Бирма, Шри Ланка, Арабский Восток, большая часть Африки, почти вся Латинская Америка, зеленым — Япония, США, Западная Европа, Австралия, Новая Зеландия. Зеленые пятна — на месте Южно-Африканской Республики, Родезии, Израиля, Южной Кореи. Вслушавшись в слова Акао, я понял это довольно странное политическое деление. Все, что окрашено красным, — коммунистический мир, в него Акао включил и неприсоединившиеся страны, зеленое — мир «свободный».
