— Смотри, чайка попалась. Очень жирная.
— Интересно, эта чайка тетя или дядя?
— Чайка — это мясо. Тут важен возраст, а не пол.
— Почему?
— Старые — все жилистые. Вчерашняя старуха в зубах завязла, до сих пор с клыков свисает, будто я водоросли жрал, как люпень.
— Открой пасть-то. Тоже герой — зубы в два ряда, а чистить не умеешь. Люпень ты и есть.
— За люпеня ответишь!
— Ладно тебе! Лучше подумай, как домой ее понесем? Видишь, клюв — с папин клык.
— С мамин.
— Я и маминым в нос не хочу. И лапы еще! Говерь с крыльями, а не птица. И когти.
— У меня тоже, — Люс вытянул пушистые лапки и сделал когти веером.
— Ты и доставай.
Подкрались к ловушке поближе. Птица, присев на зад, долбила клювом камень, придавивший хвост.
Хвост был длинный. Камень тяжелый и крепкий. Было ясно, что если не вмешаются Боги, ситуация и за сотню оборотов не изменится. Львята расслабились и легли на песок. Люс — пузом, Брита — брюхом.
Чайка стучала по камню куда-то назад себя и смотрела искоса, низко голову наклоня. Неприятно так смотрела. Желчно. Молча. Неудобно, знаете ли, изъясняться в такой позе. Впрочем, первой заговорила именно она.
— А помочь?
Ей пришлось прервать увлекательное занятие и задрать голову: вмиг львята повисли в воздухе парой надутых шаров. Шерсть распушилась, словно каждый волосок неожиданно опротивел соседу и решил расти автономно. Картинка получилась красивая, но продолжалась недолго. Пузо и брюхо шлепнулись на прежние места. Еще какое-то время падал песок. Сверху.
— Люс.
— Ага?
— Чайки не разговаривают.
— Не-а.
— И мы не грызли корешки.
— Не-а.
— Божечки! — проворчала птица. — Набросали всякого мусора на хвост. Мало того, что унизительно, так ведь еще и неудобно. Думаете, сидеть на заднице для меня обычное дело?
— Заткнись! — икнул Люс.
— С чего бы? — фыркнула чайка.
— Мясо молчит.
— Мясо молчит, а я говорю. Какой вывод отсюда следует?
— Ты не мясо, — мявкнула Брита.
— Сожрем — и замолчишь, — пообещал Люс.
— Девочка получилась умная, а мальчик деятельный. Перспективное потомство, — определила птица.
— Отвалите камешек?
— Уже побежали. За папой. Он с тобой болтать не будет!
— А что он со мной будет?
— Жрать.
— Какой упертый мальчик. Все жрать да жрать. Маньяк, а не ребенок!.. Не надо нам папы. На сделку пойдете?
— Не пойдем.
— Почему это, интересно?
— Ты — жирная, — припечатал Люс, облизываясь.
— Погоди, Люс, кто знает, что может говорящая чайка? — вмешалась Брита.
— Вот именно! — подхватила птица. — Вдруг я умею нечто особенное?
— Скакать на одной лапе? — удивился Люс.
— Рассказывать сказки, — догадалась Брита.
— Ска-азки… Мне бы лучше…
— Пожрать, — закончила чайка. — Я буду приносить тебе рыбу.
— Каждый день. Много. Долго…
— Стоп! Одна рыбина и одна сказка ежедневно. Отвалите камешек.
— Люс, помоги, — Брита прижалась мягким плечом к валуну. — Ты ведь не обманешь нас, птица? Дай слово.
— Все та же вера, — усмехнулась та. — Какое слово предпочитаете? На выбор: честное октябряцкое, зуб дам, клянусь пфеннингом моей бабушки… Одна история и одна рыбина в день. Ну, раз-два! Уфф…
Давненько я так долго не сидела. Рыбы у меня сегодня, как видите, нет, зато сказка будет длинная. И с продолжением.
Львята поудобнее устроили на песке пузо и брюхо и услышали:
— Жил-был Тролль…
Тут я не выдержала, изловила возлюбленное чадо, подняла за чудесные розовые ушки и шлепнула его попкой ни в чем не повинное вагонное сидение. Если б я вовремя позаботилась о появлении на свет второго чада, то хлопнула б их сейчас друг об друга. А так — сиденье пострадало. Оно за двое суток натерпелось страху и за себя, и за вагон, и за систему железнодорожного сообщения в совокупности. Я, конечно, знала, что рискую не одна, да захотелось похвастаться перед друзьями главным достижением жизни. Прибитое к сиденью, достижение выглядело вполне адекватно: голубые глазки, длинные локоны, замызганная одежонка (вагон стал существенно чище).
— Мама! — воззвал Геничка. — Пока мы едем, моя сильность на сколько повысилась?
— На столько же, на сколько упала крепкость вагона.
— А это много?
— Можем и не доехать.
— Ура! — возрадовался Геничка и попытался вскочить. Видимо, наращивание сильности требовало непрерывности процесса.
— Сидеть! — заорала я жутким голосом, от которого повылазили из орбит последние оконные стекла и глаза пассажиров. — Сидеть, или…
— Что? — поинтересовался ребенок, взирая на меня с радостным любопытством. Пришлось выдохнуть.
— Песенку спою, — вяло закончила я, тоскливо вспоминая последний наш с Геничкой и K° совместный хоровой опыт, произведенный минут сорок назад. Пели все. На лицах попутчиков отражалось многое, в зависимости от конкретного темпераментовладельца или носителя половой конституции. Помню ужас, отвращение, депрессию, покорность, мировую скорбь. Счастья не припоминаю.
— Может тебе, внучек, сказочку рассказать? Про курочку Рябу, — прозвучал жалобный голосок откуда-то из-за шторки.
— Про Рябу не надо. Там не бьются.
Я поняла, что людей нужно спасать.
— Расскажу тебе про Тролля. Там бьются.
— Часто?
— Иногда.
— Пусть почаще, да, мамочка? И плохие должны все время оживать, чтобы снова было с кем биться.
— Договорились. Итак, жил-был Тролль…
