Выло темно — ни луна, ни звезды не могли пробиться сквозь плотные тучи, нависшие над водой. Ни один маяк не вспыхивал на берегу, ни один огонек — в море. Оно штормило, оно гнало на берег тяжелые грохочущие волны. Грохот их заглушал стук моторов небольшого военного суденышка: острые очертания его едва выступали из густой тьмы.
Уже рядом берег — непроницаемый, враждебный.
Суденышко мотало, кренило, вскидывало. Вот на его палубе появились смутные силуэты — быстрые и бесшумные. Сквозь рев, брызги и плеск воды раздалась приглушенная команда. Силуэты стали с борта прыгать в ледяное море, держа что-то в поднятых руках. И вдруг скрылись, затерялись в ноябрьской черноте ночи, в опасной немоте берега.
Прошло полчаса, а может, и больше. Внезапно земля, небо и море вздрогнули. Мир охнул и раскололся. Он рушился, распадаясь на куски, проваливаясь невесть куда. Стена огня, вставшая с берега, смахнула ночь. Потом на мгновение стало очень тихо, и в том месте, где была нефтебаза, с гудением заполыхало высокое пламя. Широко разлилось зарево, и от него побагровело море, берег стал нестерпимо раскаленным, красным. Резко проступили контуры дальнего Дельфиньего мыса, а в небе над городком Скалистым — зубцы Горы Ветров…
Пулеметные очереди, вспышки гранат и треск автоматов приближались к берегу. Снаряды и мины уже рвались у воды, где залегло несколько моряков, защищая маленький временный плацдарм, чтоб прикрыть отход основной группы.
В небе повисли ракеты, ярким, неверным светом ослепляя затаившийся в ночи городок. Три прямых сильных прожектора, как мечи, рубили море, искали и наконец нашли легкое суденышко. Берег мстительно обрушил на него всю мощь своего артиллерийского и минометного огня. Но суденышко не уходило. Оно кружилось, петляло, уклоняясь от ударов, и приближалось к берегу, чтоб взять на борт тех, кто уцелел.
Взяло и ушло. Ушло, все изрешеченное осколками, от грохочущего, горящего, раскаленного берега, на котором через несколько лет встанет высокий бетонный памятник им — уже не смутным темным силуэтам, а бойцам морской пехоты, их воинской отваге, братству, мужеству и чести; людям, у каждого из которых было свое особое, неповторимое лицо, свои мечты, мысли и надежды…
Давно прошла война. Скалистый отстроился, разросся, похорошел, аромат цветущих акаций и магнолий плывет по его скверам и улицам; тысячи людей приезжают сюда отдохнуть, и случается здесь множество разнообразных встреч и историй…
Вот одна из них.
— Эй, Лохматый, принеси гитару, — сказал Петька, когда компания с хохотом и нестройным пением приблизилась к Костиному дому, и сквозь два выбитых передних зуба шепеляво добавил: — Поиграть хочу! Дать в вашем районе бесплатный концерт!
Зубы у Петьки были выбиты симметрично — один под другим, и, когда он смеялся, во рту его зияла вертикальная щель.
— Если отец даст, — буркнул Костя, получивший кличку Лохматый за длиннющие, густейшие, вечно взлохмаченные волосы. Он знал, что отец не будет возражать — он ни в чем не отказывал сыновьям, и внезапно Косте захотелось, чтоб отец на этот раз отказал, накричал на него и даже замахнулся. Он нырнул в подъезд.
Отец с младшим братом Леней уже третий выходной мастерили в тесненькой кухне подвесной шкаф с десятком выдвижных ящичков для крупы, гороха и сахара. Отец пилил ножовкой, а Леня придерживал лист фанеры. Костя старался не подходить близко к отцу, чтоб не унюхал, что он снова крепко накурился.
— Пап, можно… Ну можно мне взять…
— Бери-бери. — Отец даже не поднял от ножовки голову.
Костя снял в столовой висевшую на гвозде гитару — новенькую, сверкавшую лаком, с переводной картинкой на корпусе — белокурой красоткой, и поплелся вниз. Этаж был второй, и шел Костя очень медленно, чтоб Петька не подумал, что он по-прежнему исполнительный и безотказный. Шел, и все сильней брала досада на себя: зачем побежал за гитарой? Чтоб Петька еще больше куражился и упивался своей властью над ним? Пусть командует другими… Костя остановился на лестничной площадке, презирая себя за недогадливость и безволие. Сжав зубы, он вышел из подъезда.
Петька вырвал из его рук гитару, завел за плечо витой зеленый шнур, с ходу ударил кистью руки по тугим струнам и запел. Если говорить точно, он не пел, а орал. Орал своим шепелявым голосом на весь квартал. Костя съежился: вот-вот сорвется с Петькиных губ что-то залихватское, хлесткое, непотребное… Иначе он не умел.
— Парни, не надо здесь. — Костя оглянул свой четырехэтажный панельный дом с открытыми окнами и увитыми зеленью балконами.
— Почему? — Петька встряхнул сальной гривой и присел на скамью с удобной, плавно изогнутой спинкой. — Здесь очень уютно… А как ты считаешь, Гришка?
Коротенький и плотный мальчишка в «сетке» на голом теле и с сигаретой, зажатой в зубах, кивнул ему:
— Я считаю, как и ты.
— А что думает по этому поводу Серега?
— То же самое.
Иначе ответить они не посмели бы… Уж кто-кто, а Костя хорошо знал, кто чего стоит в их компании. Были у них и неплохие ребята, взять хотя бы Лешку Алфеева и Саньку Потехина — не такие самоуверенные и нахальные, и со своим мнением; один ходит в авиамодельный кружок, другой — в секцию бокса; в компании они появляются лишь иногда. Полчаса назад они покинули их и разошлись по своим делам.