У каждого считающего себя писателем есть Учитель. Именно так — с самой-пресамой заглавной буквы. У кого-то — заочный (или заочные!), не ведающие даже о том, что каким-то хитрым образом повлияли на чье-то умение составлять русские слова в более-менее складные фразы. В данном случае список Учителей может быть безразмерным: от Тредиаковского до придуманного в свой час давней «Литературной газетой» Евг. Сазонова. У кого-то — кому и впрямь повезло особо! — Учитель есть или был очный, то есть реально, предметно, не исключено — с криками и подзатыльниками учивший подопечного водить перышком по бумаге. Я могу назвать (и часто называю, к слову, ничуть того не скрывая) прекрасных писателей, в той или иной степени сформировавших нечто, называемое прозаиком Сергеем Абрамовым. Но первым и главным моим Учителем в литературе был и останется мой отец.
Сборники прозы Александра и Сергея Абрамовых, который вы (вовсе не опрометчиво, уверяю вас нахально и не прошу прощения за похвальбу) купили и сейчас держите в руках, — память о нем, об отце, дань его дарованию, его терпению в борьбе со мной, в те далекие годы наглым и самоуверенным юношей, его удивительному умению учить.
Он родился девяносто семь лет назад, как раз на переломе столетий, ходил в гимназию, которую закончил в год двух революций, повоевал на Гражданской, поучился «на физика» в тогдашнем МГУ, но все-таки пришел в журналистику, которая всегда и всех привлекала мнимой легкостью заработков и действительно легкой возможностью увидеть и узнать многое и многих в нашем суетливом мире. Двадцатичетырехлетпим молодым человеком он издал фантастическую книгу «Гибель шахмат», где по моде, заданной Жюлем Верном, предсказал шахматный компьютер — может быть, тот самый, который нынче и уже не первый год сражается с Каспаровым. Потом была еще одна книга — детектив, а потом журналистика засосала, закрутила, увела от литературы (хотя и не помешала в 1949 году вступить в Союз писателей СССР), и вернулся отец в прозу лишь в пятидесятые, написав с десяток тонких, лиричных и очень реалистических повестей. А тут и я довольно вовремя подвернулся…
Конец пятидесятых, шестидесятые — расцвет, взлет советской фантастики! Братья Стругацкие, Емцев и Парнов, Войскунский и Лукодьянов… Почему-то большинство писало парами… Мы с отцом зачитывались их книгами и книгами тех зарубежных авторов, которые нещедрое наше книгоиздание дарило читателям. Я в ту пору учился в очень техническом вузе, хотя и писал стихи, пробовал себя в журналистике (куда, подобно отцу, и ушел чуть ли не сразу после окончания института), играл в новую тогда для страны игру — КВН, а в свободные минуты сочинял вместе с отцом сюжеты предполагаемых фантастических книг, которые были бы не хуже тех, что издавались и брались нарасхват. Однажды отцу поднадоела эта умственная мура и он предложил: «А почему бы нам с тобой не изложить придуманное на бумаге?»
Ах, каким легким оказывается все в мире, когда тебе только двадцать с небольшим и из всех трудностей перед тобой — лишь хроническая нехватка денег на всякие студенческие радости!..
Сказано — сделано, как говорится в русском фольклоре. Сели и написали повесть «Хождение за три мира», перепечатали, уложили в конверт и послали по почте в издательство «Детская литература», бывшее в ту пору пионером в пропаганде отечественной фантастики.
Между прочим, мы тоже стали парой. Отец и сын Абрамовы…
Сегодня, по прошествии десятилетий общения с разного рода редакциями и издательствами, отлично понимаю детскую наивность поступка. Ну кто, в самом деле, всерьез читает рукописи, пришедшие по почте, «самотеком», без всякой протекции со стороны сильных мира литературы? А ведь прочли. И опубликовали в 1966 году в знаменитом тогда альманахе «Мир приключений». И гонорар, к слову, заплатили, который ни мне, ни отцу не помешал. И включили в план следующего года нашу авторскую книгу, которую еще надо было написать.
Стоит ли говорить, что мы ее написали?… Она вышла в срок под названием «Тень императора»…
Но я об учительстве.
Отец учил меня писать странно. Мы вдвоем, ругаясь порой до ссор и пугая этим маму, которая гордилась нашим союзом (и нашими скромными успехами), но не понимала отношений отца и сына, явно выходящих за рамки семейных, канонических. Ругаясь и мирясь, мы продумывали сюжет и идею до мельчайших подробностей, делили то, что должно быть написано, примерно пополам и расходились восвояси — писать. Иначе — писали мы порознь. Потом я приносил отцу написанное мною, он читал, вздыхал не без тяжести и начинал править мои рукописи стареньким «паркером», еще, по-моему, живущим в доме с войны. Он ничего мне не объяснял, когда отдавал исправленное и исчерканное. Я обижался, надувался, но у меня хватало ума внимательно изучить правку, перегореть, передумать и в итоге понять жесткую правоту отца как редактора. Мы писали общие вещи, и они просто не могли разваливаться на две части. Школа отцовской молчаливой правки была жестокой, требовательной, но справедливой. Так уж вышло, что я оказался терпеливым учеником и попусту не возникал. А посему в один прекрасный день (к тому времени мы написали и издали несколько романов, десяток повестей и несметную тучу рассказов — все, естественно, в этот трехтомник не уместилось…) правки на моей половине рукописи не оказалось, и отец сказал мне не без грусти: «Ты выписался, сын.